Господь управит

Авдюгин Александр

Одно из самых распространенных суеверий в нашей местности: покойнику в гроб надо обязательно положить платочек, а крест дать в левую (а не правую, как по канонам!) руку. На том свете его Боженька станет ругать, он свободной десницей будет креститься, а платочком слезы вытирать.

Подобных суеверий множество. Для многих они, увы, и ассоциируются с Православием. Одна прихожанка недавно рассказывала о своем разговоре со знакомой баптисткой. Беседа шла о суевериях. Когда православная сказала, что суеверия — это грех, что она об этом читала в духовных книгах и слышала на проповедях, то баптистка от удивления несколько раз переспросила: «Суеверия —

грех? Так и написано? На проповеди священник говорил?». «Чему ты удивляешься? — поинтересовалась, в свою очередь, православная собеседница. — Церковь не учит суевериям, это все люди придумали».

Самое грустное — то, что зачастую околоцерковное язычество расцветает пышным цветом не столько от незнания (люди обычно и не пытаются вникнуть в смысл действия), сколько от сознательного желания соблюсти привычную форму: «так принято». Бывает, священник объяснит, а прихожане все равно сделают по-своему, улучив момент, когда он не видит.

В любом случае, необходимо знать, что, потакая и поддерживая суеверия, приметы и непонятно откуда взявшиеся обычаи, мы вступаем в добровольное сотрудничество с врагом рода человеческого.

Полигон

Было это в северном Казахстане, где Павел служил положенные два года срочной в авиации: развозил по аэродрому на заправщике керосин для бомбардировщиков, которые хотя и были ровесниками его по рождению, все еще состояли на вооружении и регулярно летали бомбить деревянные мишени. С этих мишеней все и началось.

Полигон, который каждые две недели утюжили прифронтовые «летающие танки», находился в ста восьмидесяти километрах от аэродрома. Здесь жил взвод срочников, полностью скомплектованный из таджиков, узбеков и киргизов, которых отправляли сюда от греха подальше после курса молодого бойца и принятия присяги, во время которой они в первый и последний раз в жизни пять минут подержат в руках автомат. Подпускать же их к летающей технике, даже к старой, было небезопасно. Возглавлял эту ораву, неподвластную обучению из-за почти совершенного незнания русского языка, прапорщик Панасюк, от одичания изъяснявшийся на смеси трехэтажного мата с десятком слов ридной украиньской мовы.

Задача у среднеазиатской срочной службы всегда стояла одна: за неделю сколотить из фанеры макеты зданий и самолетов, которые на следующей неделе в щепки разнесет бомбардировочный полк. Регулярное и однообразное выполнение столь творческого задания вконец разложило басмаческий взвод и примкнувшего к ним прапорщика. Солдаты вовсю продавали не поддающуюся учету фанеру и гвозди кочевавшим неподалеку казахам. Вернее, даже не продавали, а производили натуральный обмен армейских стройматериалов на местный самогон, который и потребляли в дни налетов и бомбардировок.

Надо заметить, что макеты Панасюк и его смуглолице-узкоглазая компания изготовляли мастерски. На предполетной подготовке летчики распределяли между собой, кто бомбит райком, кто — милицию, кто — штаб и кому останется завод с жилым поселком. Сверху объекты производили впечатление абсолютно реальное, и никто не удивился, когда прилетевшее из Южного Урала чужое звено с курсантами-штурманами отказывалось сбрасывать бомбы, крича по связи, что над домами дымятся трубы, а у магазина бабы в очереди стоят.

Такое же реальное впечатление создавали макеты и со стороны. За муляж скорее можно было принять длинное казарменное здание, в котором проживали Панасюк и его Ибрагимы.

Раз в неделю из хозбатальона в басмаческий взвод машина возила продукты и фанеру с гвоздями, но водитель грузовика ушел в отпуск, и на утреннем разводе батальонный приказал Павлу:

— Поедешь к Панасюку. Отвезешь продукты и матчасть.

Приказ парня обрадовал. До дембеля оставалось всего ничего, вот-вот должен выйти приказ. Уехать на три дня из опостылевшей казармы было в удовольствие, да и наслышан он был о макетном городе и среднеазиатском взводе. Посмотреть хотелось.

Дорога ничем примечательным не запомнилась. Степь была ровной, как стол, с катающимися колючками, лишь через каждые 10–15 километров попадались полевые станы. Только ближе к полигону появились балочки и овраги, а уже перед самой целью — довольно большое озеро, по берегам сплошь заросшее камышом. Сюда старший комсостав частенько прилетал на вертолете пострелять уток, прихватывая вместо легавых собак пару солдат-первогодков — стреляную птицу из воды вытаскивать.

Сколько ни рассказывали Павлу о полигоне, вид открывшегося города с башнями и двухэтажными зданиями, машинами на улицах и, самое главное, памятником на площади, его поразил. Издалека макет производил впечатление настоящего, и только масса воронок и отсутствие дорог к строениям наводили на мысль, что что-то здесь не так.

Машину встретил сам Панасюк. Добродушно поругиваясь, он отвел Павла в здание, бывшее ранее зерновым складом и переделанное в казарму. Завел в каптерку, где, указав на койку, заявил:

— Оцэ твое мисто. Завтра выгрузымось, а в сэрэду поидэш.

Три дня вольного житья радовали. Павлу уже порядком надоела и серо-зеленая казарма, и однообразная работа на аэродроме, и город, на окраине которого располагался полк. В увольнения он особенно не рвался после того, как на первом году службы ввязался в серьезную драку с местными. Да и не удивительно было, что ввязался.

Город был разделен на три части-района: казахский, немецкий и русский «химический». Казахи были исконные свои, сумевшие приспособиться к городской жизни, хотя это отнюдь не говорит, что они полюбили чистоту и порядок. Убранство квартиры казаха в стандартной хрущевской пятиэтажке, запахи и нравы, царящие в ней, мало отличались от интерьера кочевой юрты где-нибудь в аркалыкских степях. Немцы, сосланные сюда в начале Отечественной войны из приволжских степей, были, при своей аккуратности и педантизме, прямой противоположностью азиатам, чем вызывали их жгучую ненависть к себе. В русском районе проживали «досрочно освобожденные» или получившие приговор «стройки народного хозяйства». В просторечье — «химики».

Стычки и кровавые побоища вспыхивали регулярно, без них не обходился ни один красный день календаря, и солдаты местного гарнизона были их неизменными участниками. Павел не то чтобы боялся драться, нет. Опаска была, но не трусость, не какой-то там сильный страх. Он просто не видел резона драться лишь для того, чтобы драться. А полковых в городе не любили все: и казахи, и немцы, и наши, родные, славяне-«химики». Более же всего ненавидели армейских казахские милиционеры. Для последних понятия дисциплины и взаимопомощи были личным упреком, ибо ни то, ни другое им было неведомо, а авиаполк был крепок и славен именно такими добродетелями. Выручать ввязавшихся в разборку однополчан было делом чести, и Павлу сильно досталось от превосходящих сил противника. После этого он редко ходил в увольнение — не из-за страха, а из-за реальной возможности встретить обидчиков. Миром бы это не закончилось.