Господа Магильеры
Шрифт:
Он устремился вперед, отшвыривая в стороны тот хлам, который уступал его ослабевшим рукам. Несколько раз ему пришлось переползти через груды камня, дважды он второпях падал, но тут же вскакивал.
– Не пытайтесь говорить! – крикнул Виттерштейн торопливо, и сам себя укорил за эту глупость – человек со столь слабым пульсом едва ли способен говорить. Хорошо, если просто в сознании. Что ж, даже если он столь слаб, что не может открыть глаза, это не страшно. Лебенсмейстер уже близко. Лебенсмейстер, хозяин жизни, ее проводник и посредник.
Он едва не размозжил
Уцелевшая лампа находилась в другом углу, оттого Виттерштейну пришлось потратить долгих несколько секунд, чтоб найти источник этой зыбкой, едва колышущейся, жизни.
– Вы тут? Эй! Шевельнитесь, если можете. Все в порядке, не бойтесь, я лебенсмейстер. Я спасаю жизни.
– И, кажется, ты в этом специалист… Я видел, с какой скоростью ты спасал свою.
Виттерштейн сделал вдох и ощутил, как легкие изнутри покрываются коростой хрустящего инея. Он впервые слышал этот голос, хрипящий, как заезженная граммофонная пластинка, слабый, как сентябрьский ветер в лесу, но полный холодного яда. Но Виттерштейн отчего-то знал, кому он принадлежит, и знание это было неумолимо, как ползущая по тканям саркома.
Тоттмейстер лежал на полу, возле опрокинутого операционного стола. Китель с него был срезан, и тело в обрамлении камня казалось восковым, твердым. Но он был в сознании. Полуприкрытые глаза без выражения смотрели на Виттерштейна.
Виттерштейну был знаком взгляд раненых. Всякая боль оставляет в человеческом взгляде свой отпечаток, характерный, как отпечаток лапы зверя на снегу. Взгляд раненых в живот – потухший и отдает желтизной. Взгляд лишившихся конечностей лихорадочен, скачет, как насекомые в стеклянной банке. Отравившиеся газом смотрят на мир подобно рыбам, глаза их становятся прозрачными, а роговица словно истончается с каждой минутой.
Здесь же не было ничего подобного. Лежащий перед Виттерштейном человек в остатках серого сукна, находился, без сомнения, при последнем издыхании, но на лебенсмейстера смотрел спокойно и даже с некоторой долей ледяной насмешливости. Виттерштейну отчего-то вспомнил ворон, этих каркающих траншейных ангелов, спускавшихся с небес за свежими мертвецами. Должно быть, было у них с тоттмейстером что-то общее.
«Слуги одной госпожи, - подумал Виттерштейн, лишь бы заставить мозг работать, не окоченевать под тоттмейстерским взглядом, - Конечно. Вот оно, родство».
– Вы ранены? – спросил он сухо, испытывая бесконечное омерзение от этого вороньего взгляда, обладающего способностью враз вспарывать внутренности, обнажая требуху и затаенные мысли.
– Ранен ли я?.. О Госпожа… Я бы рассмеялся, если бы не был уверен, что от смеха у меня лопнут внутренности, - Ранен ли я!..
Голос тоттмейстера скрипнул от боли, взгляд на миг потерял ясность. Виттерштейн, к своему
– Я… Сожалею. Боюсь, ваша рана слишком серьезна для меня. Я ничего не могу с ней сделать.
– Как это символично, - пробормотал тоттмейстер, - Как… предсказуемо. Жизнь бесконечно лжива в своей сути, и слуги ее отличаются тем же качеством.
– Сожалею, - повторил Виттерштейн, не зная, что еще сказать.
«Это человек, - сказал ему чей-то голос, едва слышимый, будто пришедший по проводу барахлящей подземной связи, - Ему больно. Он умирает. И он умрет, если ты не протянешь ему руки».
Не человек. Лишь чудовище, принявшее его форму. Хуже тифозной крысы или трупных мух. Спасти его – преступление перед лицом тех, кто остался жив. Люди проклянут его, лебенсмейстера Виттерштейна, если узнают, что он даровал жизнь тоттмейстеру. Спас чудовище, пожирающее души и пирующее за столом самой смерти, накрытым меж искореженных артиллерийским огнем траншей.
– Смерть честнее, - умирающий тоттмейстер осклабился. А может, это была гримаса боли, - Моя хозяйка честнее твоей, лебенсмейстер… Х-хха… Она никогда не обманывает. Если он шепчет тебе в ухо, значит, возьмет свое. И ничего более.
– Значит, вы скоро увидите ее, - сказал Виттерштейн, надеясь вызвать в тоттмейстере злость.
Пусть разозлится. Пусть начнет кричать, теряя с каждой секундой кровь и силы из своих крошечных запасов. Пусть проклинает, рычит, скалит зубы, угрожает. Так будет проще. По крайней мере, одному полумертвому лебенсмейстеру будет проще отказать. Пусть разозлится!
Но тоттмейстер остался спокоен. Обычное человеческое спокойствие обладает свойством облегчать чужие душевные муки, но не спокойствие Богом проклятого тоттмейстера. Оно показалось Виттерштейну пугающе-жутковатым, как хрустящая чистая простыня на прозекторском столе, скрывающая под собой истерзанный скальпелями несвежий труп. И достаточно лишь сдернуть ее…
– Я не тороплюсь к своей Госпоже, - сказал тоттмейстер. Он уже использовал слишком много сил, голос клокотал и прерывался, - Никто из нас не торопится… Вероятно, мы… мы слишком хорошо знаем, что нас ждет там, в ее чертогах. Но мне пока… придется отклонить ее любезное предложение… Боги, как тут душно… Нет, господин лебенсмейстер, я не должен умереть. Не сегодня.
– А сколько человек молило вас? – крикнул Виттерштейн, и сам испугался своего крика, отразившегося от стен, - Скольких вы вытащили с того света, скольких обрекли на бесконечную муку, заставляя вновь и вновь штурмовать английские траншеи с оружием в руках? Ведь они тоже просили вас! Просили, чтобы вы отпустили их души, позволили им обрести покой! Но вы же тоттмейстер, верный слуга своего Ордена… И мертвецы с винтовками в одеревеневших пальцах вновь шли на штурм по вашему приказу! Но вы не отпускали их. Вы мучили их до тех пор, пока плоть оставалась в состоянии держаться на их костях. Вы выпивали их души, как вино из трупного яда! И вы просите о сострадании?.. Вы, тоттмейстер?