Господин Великий Новгород (сборник)
Шрифт:
Он остановился – бледный и дрожащий. Шум пирующих стих как от удара грома. И посадник и Марфа стояли бледные. На изможденном лице Зосимы соловецкого изобразился ужас.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! – глухо произнес Димитрий и поцеловал крест.
– Аминь! – пронесся по собранию голос Пимена.
Димитрий глянул кругом. Глаза его встретились с глазами Селезнева-Губы.
– И яз целую крест на том же! – громко произнес Селезнев.
– Аминь! – снова прозвучал голос Пимена.
– И яз целую крест на том, что лечь мне костьми за волю новогородскую! – выкрикнул Арзубьев.
– Аминь! – повторил Пимен.
– И яз целую крест за Святую Софию и за вечный колокол! – отозвался и Иеремия Сухощек.
– Аминь!
Вдруг последовавшая за этим возгласом тишина нарушена была какими-то странными, непонятными звуками: казалось, что кто-то навзрыд, хотя сдержанно, всхлипывал. Все огляделись в изумлении. Действительно, за передним столом, на почетном месте, Зосима соловецкий, закрыв свое сухое, испостившееся лицо такими же сухими ладонями, тихо рыдал, покачивая головою как бы от нестерпимой боли, между тем как слезы, выступая из-под ладоней, скатывались на четки и разбивались об них, как капли дождя о камень.
Всех, уже настроенных предыдущим, поразило это неожиданное явление. Марфа, казалось, окаменела и растерянно переносила испуганные взоры с сына у аналоя на плачущего отшельника, с Зосимы на гостей. Благообразное лицо посадника выражало больше, чем изумление: он с ужасом видел, что совершается что-то такое, чего он ни ожидать, ни предотвратить не мог… А что означают эти слезы угодника? Они не к добру… Он вспомнил, что недавно видели, как у Ефимья в церкви текли слезы по лику Богородицы, как плакала икона Николы-чудотворца на Никитской улице, как плакали «топольцы» на Федоровой улице… Затевается страшное дело для Новгорода… Он с боязнью и с горьким укором в душе взглянул на Марфу… «Все это бабой бес играет на пагубу нам… Баба погубила Адама-прародителя – погубит и Великий Новгород… Боже, не попусти!»
А Зосима все плакал, да все горше и горше, словно бы у него душу разрывали на части… Даже безумное лицо слепца Тиши выразило испуг.
Вдруг под окнами послышался конский топот и тотчас же замер у крыльца дома Борецких.
Все переглянулись испуганно, перенесли глаза на двери…
«Что это? кто?.. не гонец ли?.. откуда? с какими вестями?..»
Дверь отворилась, и в палату вошел «некий муж не велик гораздо», с бородою, заиндевевшею снегом, и с длинным мечом у кожаного, с набором, пояса. Он перекрестился торопливо, поклонился, тряхнул волосами…
– Тутай будет господин посадник?
– Яз есми посадник Господина Великого Новаграда. А ты, человече, кто еси?
– Я гонец из Пскова – новугородец.
– С какими вестями?.. От веча?
– С недобрыми, господине… Не от веча, а сам от себя – ради Новгорода да Святой Софии…
Все гости понадвинулись к прибывшему. Марфа, видимо, все более и более приходила в смущение и вопросительно поглядывала на старшего сына.
– Не смущайся, матушка, мы постоим за волю новугородскую, – шепнул он нетерпеливо.
– Сказывай вести – правь свое дело, – сказал посадник гонцу.
Марфа, как бы опомнившись несколько, торопливо взяла со стола пустой серебряный ковш, зачерпнула из братины вина и сама подала чару гонцу.
– Выпей с дороги, человече добрый!
Гонец взял чару, перекрестился и выцедил ее всю в свой усатый рот.
– Спасибо, – кланялся гонец, – болого [32] … а то в гортани пересохло.
– Ну, сказывай…
– Ономедни [33] пригнал во Псков посол с Москвы… – начал гонец. – Псковичи сзвонили вече… Ладно – болого… Посол-от и говорит на вече: великий-де князь велел мне сказать вам, псковичам, отчине своей, коли-де Великой Новгород не добьет мне челом о моих старинах, ино отчина моя Псков послужил бы мне, великому князю, на Великой Новгород за мои старины.
32
Болого – благо, добро, доброе дело.
33
Ономедни (намедни) – то есть оными днями, на днях.
Точно гром разразился у всех над головами. Никто не шевелился, кругом воцарилась мертвая тишина. Слышны были только тихие, сдержанные, но страстно глухие всхлипыванья. Это плакал Зосима с тихим шепотом: «Что видел я, Боже… О! ужасеся душа моя… ужаса исполнено видение сие… без голов»…
Гонец передохнул, с боязнью глядя на плачущего старца.
– И что ж – на чем положил Псков? – хрипло спросил посадник.
– Положил стоять за великаго князя – послов послать в Великой Новгород бить челом Москве о миродокончальной грамоте [34] …
34
Миродокончальная грамота – заканчивающая какие-либо события миром.
– О миродокончальной?..
– А тако ж и об разметных [35] вече шумело… точно – болого – о миродокончальной и о разметной…
– А! Разметной!.. Вон оно что! Холопы! – И посадник оглянул все собрание. Глаза его упали на Марфу, потом на плачущего Зосиму, снова на Марфу…
– Звоните вече! Послать вечново звонаря звонить на всю землю новгородскую!
– На вече! На вече! – повторили все в один голос.
Через несколько минут над Новгородом и его окрестностями разносился в воздухе звонкий, резкий, точно человеческим голосом стонущий крик вечевого колокола.
35
Разметная грамота – разрывающая прежние отношения или договоренности.
Глава III
Предсказания кудесницы
Не успели еще гости разойтись из дома Борецкой и отправиться, по призыву вечевого колокола, на вече, как кто-то торопливо вышел из этого дома и, нахлобучив на самые глаза бобровую шапку, а также подняв меховой воротник «мятели» [36] , чтоб не видно было лица, скорыми шагами направился по берегу Волхова, вверх, по направлению к Ильменю. Из-за поднятого воротника мятели виднелся только конец рыжей бороды да из-под бобровой шапки выбивалась прядь рыжих волос, которую и трепал в разные стороны переменчивый ветер. Прохожий миновал таким образом весь Неревский конец, оставил за собою ближайшие городские сады и огороды, спускавшиеся к Волхову, прошел мимо кирпичных сараев и гончарен и достиг старых каменоломен, уже брошенных, где брали камень на постройку новгородских церквей, монастырей и боярских хором очень давно, еще при первых князьях, вскоре после «Перунова века» [37] .
36
Мятель – или мятль, что-то вроде полушубка.
37
То есть после принятия христианства при Владимире Святом (988 г.).
Здесь берег был высокий, изрытый, со множеством глубоких пещер, из которых многие уже завалились, а другие зияли между снегом, как черные пасти.
И здесь прохожий невольно, с каким-то ужасом остановился. Ему почудилось, что точно бы под землею или в одной из пещер кто-то поет. Хотя голос был приятный, женский, почти детский, но в этом мрачном уединении он звучал чем-то страшным…
– Чур, чур меня! – невольно пробормотал прохожий, крестясь испуганно и прислушиваясь.
Таинственное пение смолкло.