Госпожа сочинительница (новеллы)
Шрифт:
И в тот туманный ноябрьский вечер 1924 года на Карловом мосту она почти спокойно вспоминала свое невероятное любовное прошлое. Ей сейчас было дико представить, что всего лишь год назад она мечтала о смерти и исступленно звала воду, чтобы поднялась и взяла…
Да, с Константином все было прекрасно, он – лучшее воспоминание ее жизни, и все же это было слишком приземленно, слишком близко – к земле и друг другу!
«Я не люблю встреч в жизни – сшибаются лбами. Две глухие стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше – радугой, где под каждым концом – клад…»
Но, хоть она и умела виртуозно лгать себе и другим, потомкам и современникам, пражский рыцарь многое помнил и знал.
Бледно-лицый. СтражНу, если пражский рыцарь действительно мог что-то помнить и знать, то, наверное, мог и понимать эту женщину. И если бы камни могли думать абстрактно (Гумилев, которого, между прочим, единственного из всех поэтов любил Константин Родзиевич, был убежден, что камни умеют все: и думать, и летать, и мстить), – так вот, если бы камни могли думать абстрактно, пражский рыцарь непременно поразмышлял бы над тем, что над Влтавой наклоняется вовсе не женщина – не живая женщина, а некая субстанция, творческая сила, созданная для написания стихов и волею своего создателя втиснутая именно в эту женскую оболочку, обреченную на неисчислимые бытовые мучения – на хождение по мукам. О нет, не они однажды приведут ее на край бездны и заставят исполнить давнее пророчество и давнее желание:
«Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви – желание смерти. Это гораздо сложнее, чем „хочу“ или „не хочу“.
И, может быть, я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что „там хорошо“».
Добавим: и не оттого убьет она себя, что вдруг прозреет: «Любила многих, никого не любила…» Просто-напросто там, где созидали этого творца, этого поэта – Марину Цветаеву, – о ней забыли. Все, что было от нее нужно, она уже написала. Вот и разочлась сама с собой, поняв, что жить ей больше незачем. Кончился божественный завод, перестала играть свирепо-нежная мелодия этого невероятного оркестра, ведущую партию в котором всегда исполняла виолончель…
Виолончель, и кавалькады в чаще, и колокол в селе…
В каком селе, о господи?!
Да только в богом забытой Елабуге так и не прозвонил по ней этот колокол.
Любовный роман ее жизни
(Наталья Долгорукая)
Судьба бывает иногда невероятно злобна и коварна. То есть настолько, что никакому завистнику и мизантропу не выкопать под куполом ночи, покровительницы всех и всяческих подлецов и доносителей, таких глубоких ям ближнему своему, каких нароет Фортуна на пути не просто существа доброго и милого, но и совершенно безгрешного, с ангелом сравнимого душою. И этому страдающему ангелу одно, наверное, бывает в утешение: уподоблять себя многотерпеливому Иову, которого Бог любил, за то и терзал, за то и мучил, проверяя его преданность и любовь к себе.
Очень может быть, что и Наталью Долгорукую судьба терзала и мучила, проверяя ее любовь к мужу, который был для нее первым после Бога на земле, а в глубине влюбленного сердца – пожалуй, и превыше Господа. Столько преград, сколько было выставлено на пути ее преданности к обожаемому человеку, трудно себе вообразить и даже нарочно нагромоздить вроде бы невозможно.
В конце концов там, на небесах, похоже, развели руками и поняли, что дольше мучить эту воистину святую женщину попросту жестоко и несообразно. Ее оставили в покое, никак не вознаградив за беспредельное терпение, потому что тот, кого она так безумно и беззаветно любила, нацеплял на себя чрезмерно много всяких грехов, своих да и чужих, за что и принужден был расплатиться преждевременной и мучительной смертью.
А невероятная страсть к нему жены его стала основой для первого русского любовного романа. Вдобавок дамского, то есть написанного женщиной.
– Ну, ну, девонька, полно плакать да рыдать. Слезами горю не поможешь. Долгоруким теперь конец, это все кругом промеж себя шепчут, а кто посмелей, те и вслух говорят.
– Я ничего такого не слыхала.
– Да ведь ты и не бываешь нигде, не видаешь никого, сидишь в четырех стенах, словно баба старая, а не девица молодая на выданье.
– На каком еще на выданье? Я невеста обрученная! Разве вы позабыли, братец Петр Борисович? Вы же сами присутствовали в ноябре прошлого года на нашем обручении. Сначала праздновали в честь императора Петра Алексеевича, царство ему небесное, божьему ангелу, и княжны Екатерины Алексеевны Долгорукой, а на другой день – в нашу честь с князем Иваном… Какая радость была, какое торжество! Боже ты мой, сколько мне надарили всего! Бриллиантовые серьги, часы, табакерки… Руки не могли всего бы забрать, когда б не помогали поднимать! А перстни, которыми мы обручались, были его – в двенадцать тысяч, мой – в шесть тысяч рублев…
И улыбка скользнула по заплаканному девичьему лицу при этих блаженных воспоминаниях.
Петр Борисович Шереметев, старший сын знаменитого фельдмаршала Бориса Петровича, посмотрел на свою сводную сестрицу с печальным раздражением.
Тоже мне, сестрица… Да у него меньшие детки старше этой сестрицы! Конечно, ее матушка, вторая жена фельдмаршала, Анна Петровна Нарышкина, баловала Наталью и нежила, как не всякая мать дитя свое ласкает да балует. Однако Анна Петровна была гораздо младше и своего пасынка, Петра Шереметева-старшего (у нее вскоре родился и свой сынок, Петр), и всех остальных детей мужа от первого брака, поэтому никто в семействе ее слишком всерьез не принимал. Вот и видно, что никакому уму-разуму она не успела дочку научить за те четырнадцать лет, что провела близ нее, пока не умерла. Последние два года после этого печального события Наталья жила в семье старшего сводного брата и, нечего сказать, вела себя как разумная девица, свою и семейную честь блюла и какого нашла жениха – позавидуешь! Князь Иван Алексеевич Долгорукий, фаворит юного императора Петра II, отпрыск знатнейшего рода…
Да, позавидуешь лютому врагу, что не его сводная сестрица нашла себе такого жениха, как Ванька Долгорукий, любимчик умершего мальчишки-государя, отпрыск семейства, которое восстановило против себя стольких людей, что теперь немало найдется охотников сверзить их с тех высот, на которые они столь незаслуженно взобрались! И Головкины, и Ягужинские, и Лопухины против них, и Голицыны, Волынский, и Феофан Прокопович… Это только явные враги, а сколько тайных неприятелей! С часу на час полетят Долгорукие вверх пятами. Не хотелось бы, чтоб и глупая девчонка загремела вместе с ними.