Госпожа трех гаремов
Шрифт:
Сеид переступил порог храма. Его неторопливые шаги гулким эхом откликнулись под полукруглыми сводами. Он пересек просторное помещение, минуя колонны, украшенные арабской вязью, и вошел в библиотеку.
Запалив лучину, сеид стал писать.
Сафа-Гирей стал ханом в тринадцать лет. Он, один из мудрейших и светлейших, сумел укрепить свое воинство и расширить пределы ханства. Сафа-Гирей заставил считаться с собой не только южных соседей, но и урусского царя. Сегодня ночью в муках умирает наш повелитель, светлейший и мудрейший
Сеид вдумчиво прочитал написанное, аккуратно стянул свиток бечевой и вышел из мечети. Стража ханского дворца уже давно забыла про наказ Сююн-Бике и громко переговаривалась между собой. Но старшая жена хана не слышала их, забывшись в своем горе. А с высоких минаретов соборной мечети Кулшерифа давно раздавались звонкие голоса муэдзинов, зовущих правоверных на вторую утреннюю молитву, и со всех концов города к первой мечети ханства потянулись казанцы.
Близился полдень. На ханский двор вывели смертников. Они не выглядели обреченными — молитва придала силы слабому, надежду — упавшему духом. Свет после подземелья казался особенно ярким, и солнце било прямо в глаза.
На дощатый помост первым взошел старик. Отсюда хорошо было видно всех собравшихся. Он снял с себя чалму и поклонился во все стороны. Взгляд у старика оставался равнодушным, он уже был готов для беседы с Аллахом.
Аксакал жил один на окраине Казани с дочерью Гульназ. И надо же такому случиться — приглянулась она Булату Ширину. Эмир Булат оказал честь, пришел в ветхий дом старика, осыпал его золотом и обещаниями:
— Твоя дочь будет жить у меня во дворце не хуже, чем сама Сююн-Бике. Быть может, она у меня станет и старшей женой.
Старик, теребя пальцами седую бороду, ответил отказом:
— Нет, у нее есть жених. Настоящий батыр!
— А разве я не батыр? — усмехнулся пожилой Булат.
— Жених Гульназ молод, и ей надлежит жить с ним.
Слуги, знавшие суровый нрав своего эмира, примолкли, вот сейчас разразится буря. Как же можно возражать самому Булату Ширину?
— Тогда я возьму ее силой, — высказал свой приговор карачи. — Слуги, отыскать ее и привести ко мне во дворец.
Распорядился Булат и направился к выходу. Слуги же ворвались на женскую половину дома и выволокли перепуганную девушку.
Дом старика осиротел. А Гульназ стала не женой Булата Ширина, а одной из наложниц, которыми гостеприимный хозяин угощал своих многочисленных друзей и почетных гостей. Старик пытался искать правды у хана, но Сафа-Гирей не захотел пойти против могущественного эмира. Он развел руками:
— Я уважаю твои раны, старик. Но карачи неподсудны! И благодари Аллаха, что не слетела с плеч твоя голова. Булат Ширин бывает крут!
Вспомнил свою разбойную молодость престарелый янычар и, подкараулив Булата, вонзил ему острый ятаган между ребер…
Вторым шел толмач, повторяя одно:
— Спаси, Господи!
На помосте стояла дубовая, иссеченная острой сталью колода. Старик молча снял ветхий кафтан, который многие годы был ему добрым другом, спасая его от наготы и холода. Тело у престарелого смертника было тощим, на груди — редкие седые волосы. Вдруг он поймал себя на мысли, что страшится своей наготы куда больше, чем предстоящей казни.
Палач, высокий и верткий, ждал аксакала, легко поигрывая тяжелой саблей. Вороненая сталь резала воздух — вжик, вжик.
Толпа ждала появления хана. Однако он запаздывал, и праздный казанский люд развлекал себя пустыми разговорами и с интересом следил за палачом.
Наконец двери ханского дворца отворились. Вышел Кулшериф, которого сопровождали эмиры, мурзы, уланы… Однако Сафа-Гирей так и не появился.
Всем захотелось посмотреть на Кулшерифа: передние восторженно пялились на него, другие падали на колени, а задние, встав на цыпочки, надеялись хоть одним глазком увидеть отца мусульман Казанского ханства.
Кулшериф, поддерживаемый эмирами, поднялся на помост и, не стесняясь соседства, остановился рядом с палачом. Теперь он был виден всем, и площадь замерла.
— Сегодня ночью великий казанский хан Сафа-Гирей умер, — негромко произнес сеид.
Однако его услышали в самых отдаленных концах двора, и тишину надорвала многотысячная толпа, едино выдохнув:
— Сафа-Гирей умер?!
— Хан умер!!
Тихо смахнул слезу в рукав старик-смертник. Опечалился палач. Хана не стало. Но когда вновь заговорил Кулшериф, напряжение улеглось.
— Согласно последней воле Сафа-Гирея, — тихий голос сеида преодолел высокие стены ханского дворца и уверенно разошелся по улицам, — отпустить на волю всех узников… А приговоренным к смерти оставить жизнь.
— Слава хану Сафа-Гирею! — закричали на площади.
Старик, уже готовый к скорой встрече с Аллахом, стоял между Кулшерифом и палачом и будто ждал чего-то. И только когда кто-то из стражи подтолкнул его к лестнице, круто сбегающей вниз, он поверил в освобождение. Старик накинул одежду и, поклонившись удивленному палачу, смешался с радостной толпой. Встреча с Всевышним откладывалась.
— Спасибо тебе, Господи, за жизнь, — поцеловал толмач нательный крест и незаметно вслед за стариком юркнул в толпу.
Сафа-Гирея, как того требовал обычай, хоронили в тот же день до захода солнца. Над усопшим молитву читал сам Кулшериф. Говорил он быстро, глотая слова, и только славя Аллаха, сеид поднимал голову и произносил внятно:
— Амин! — и сухие желтые руки, словно разглаживая морщины, скользили по лицу.
— Амин! — вторили ему присутствующие, а Кулшериф забывал обо всех, читал только для себя — самозабвенно и негромко. Со стороны казалось, что он беседует с самим Аллахом.