Государева невеста
Шрифт:
За этого «гяура», выплывшего из потаенных глубин памяти, он возблагодарил господа. Это было именно то, что надо! Как еще назвать ренегата? Конечно, гяур – неверный.
– Урус баба – джаным? [50] – ехидно переспросил он, давая понять Бахтияру, что подноготная его поступков очевидна. – Бюль-бюль? Тьфу! Урус баба – шайтан! – И махнул своей труппе.
– Ха-ха-ха!
– Аллах акбар! – грянул дуэт.
– Секир башка! Урус гяур, урус кунак – секир башка! – пригрозил князь Федор.
50
Душенька.
Показалось ему или и впрямь снег под Бахтияром пожелтел и подтаял?..
– Айя! – взвизгнул совершенно по-чеченски Савка, внезапно расширив свой словарный запас. – Якши! Хоп якши! – Он выхватил из-за пояса два своих охотничьих ножа и принялся громко лязгать ими один о другой, свистя разбойничьим посвистом, то и дело упоенно повторяя: – Секир башка, урус кунак!
Видно было, что Савка, прирожденный лицедей, наконец-то обрел себя. Вот это роль! Это вам не по кустам скакать, мяуча кошками или лая собаками, отпугивая от барина приставучих красоток!
Вавила, не желавший отставать, надсаживался:
– Аллах акбар! Аллах акбар! – с тем же усердием, с каким выпевал свое любимое «Иже херувимы».
Впрочем, их лицедейство затянулось. Говорить, собственно, больше было не о чем, а талдычить одно и то же становилось небезопасно: Бахтияр был все же не дурак, хоть и стукнутый по голове.
Дав знак труппе, чтоб молчала, князь Федор провыл, пытаясь подражать муэдзину, который с высоты причитает трижды в день, глядя в сторону Мекки:
– Ля илляха иль Алла! [51] – Это был его коронный номер, после которого следовало немедленно удалиться со сцены, не дожидаясь аплодисментов… впрочем, на них рассчитывать не приходилось. Оторвав от шелкового платка зеленый лоскут, князь Федор швырнул его на Бахтияра – и еще успел увидеть, как тот, гонимый ветром, опустился точнехонько на глаза чеченца. Так вовремя опущенный занавес скрывает от любопытного зрителя тайны сцены…
51
Нет бога, кроме Аллаха!
Веревки они ослабили – при определенных усилиях Бахтияр вполне мог выпутаться и добраться до крепости. Пусть радуется и недоумевает, почему его пожалели сердитые абреки… или шехиды? Князь Федор молился, чтобы Бахтияр остался жив. Хотя сердце кровью обливалось, что похотливый черкес вновь будет пялиться своими грязными глазами на княгиню Марию Долгорукову, оставалось надеяться, что «урус баба шайтан» он не скоро забудет. Да и не кончено было еще дело, Бахтияру еще предстояло сыграть свою роль!
Теперь следовало разыграть второй акт шпектакля под названием «Секир башка гяур». Пожар в доме Вавилы, коему предстояло разгореться завтра, должен был вспыхнуть сегодня, сейчас, пока еще далеко до рассвета и все добрые люди спят! Какое счастье, что порох и останки медведя Вавила унес к себе еще загодя. Если сейчас возвращаться в Ракитное – нипочем бы не обернуться до утра!
Сегодня, сделать все сейчас – словно бы стучало в голове Федора. Сегодня, сейчас – тогда пожар в поповском доме непременно будет приписан тем же, кто похитил Бахтияра, а теперь отомстил попу, намеревавшемуся осквернить правоверного обрядом крещения. Только бы у Бахтияра оказались не вовсе отшиблены мозги, только бы он свел концы с концами!
Оставалось уповать на бога… что и делали трое всадников, с лесного крутояра наблюдая, как столб огня и дыма, возникший там, где уединенно стоял поповский дом, поднимается все выше, расползается все шире. Ветер, по счастью, дул от церкви; кроме того, князь Федор решил, когда до него «дойдут слухи» о пожаре, прислать на благоустройство храма немалую сумму. О своем алиби, как говорят в Европе, он не тревожился: никто в Ракитном не сомневался, что князь еще вчера утром срочно и спешно, с одним только камердинером, отбыл в Воронеж, а оттуда в столицу, наказав вещи отправить вслед обозом.
Итак, князь с Савкой уехали. Ну а Вавила… что ж Вавила? Сгорел – да весь сказ. Царство ему небесное!
Теперь ночи его были полны томления, а дни – тоской. Не зря, не напрасно он так стремился к этой женщине, так добивался ее. Мужской опыт, соединенный с нежностью и восторгом, которых ему никогда не приходилось испытывать прежде, подсказали: это его женщина, она создана для него, без нее жизнь его будет пуста. Она и была пуста – теперь. Его не насыщали безумные сновидения, напрасно в воображении он силился вознестись на те же вершины: путь туда открыт только двоим, и звездный фейерверк сверкает лишь для двоих, и мелодии неземные, и цветы непредставимые – все видимо лишь тем, кто стали двое – дух един.
Сладостные призраки терзали его: вот она глядит снизу вверх испуганными, полудетскими-полуженскими глазами, и влажно дрожат ресницы, омытые счастливыми слезами.
Вот закинула голову, подставив горло его поцелуям, а пальцы впервые коснулись его плеч в робкой ласке…
Она, везде она, днем и ночью: Мария. Мария, Мария!
Но чаще всего стояла перед ним одна картина, рожденная сугубо воображением и тоской. Виделись ему леса, чуть не по вершины заметенные снегами, и черная ночь, объемлющая все вокруг, и крошечная, придавленная снегом избушка, и тресноватое стекло, затянутое изморозью – все как в том сне! И у подоконника, глядящая в непроницаемую тьму расширенными глазами, – она, в теплой шали на согбенных плечах, с понурой головою, воплощение безмерной тоски и горя, ставших необходимыми спутниками жизни.
Что означало сие видение? Было оно пророческим или просто так – печаль туманила разум?
Князь Федор крестился, бормотал: «Не дай, господи! Господи, помилуй!» – но как болело, как ныло сердце, как проклинал он себя за то, что не увел, не утащил ее из Раненбурга, пусть силком, как Бахтияра, пусть рискуя навлечь на себя ее гнев. Зачем послушался? Зачем оставил? Тогда он счел нужным уважить ее волю: не покидать отца в самую тяжкую пору; тогда они оба не сомневались, что, воротясь в Петербург, он сможет как-то повлиять на царя, на Долгоруковых, содействовать милосердию, испросить прощения опальному!..
Князю Федору не составило труда оценить обстановку, сложившуюся вокруг трона.
Бывший друг князя Меншикова Остерман, так много содействовавший его падению, мог по своему положению стать таким же могущественным властелином, каким был Меншиков; но Остерману тотчас же пришлось увидеть соперничество в возрастающей силе Долгоруковых. Они стали его злобными врагами, хотя старались не казаться оными. Примкнули к Остерману и составили одну партию с ним Апраксин и Головкин; Голицыны, враждуя тогда с Долгоруковыми, не сходились и с Остерманом, а пытались составить свою, третью, партию.