Государственный обвинитель

Ванечка схватился за живот и застонал.

За столом затихли, хотя только что хохотали до слез. Нет, Ванечка не дурил. У него действительно болел живот. Но все знали, что Юм терпеть не может, когда люди жалуются, что у них что-нибудь болит, и тем более, когда они стонут.

Ванечка, конечно, не виноват. Но разве Юму объяснишь… Поэтому Ванечка стонал и испуганно поглядывал на Юма.

Все пятеро — Грузин, Мент, Склифосовский, Ванечка и Целков — Юма уважали по жизни. Как он скажет, так и выйдет. Вот теперь смотрели на него испуганно и ждали, что он скажет.

Юм медленно дожевал кусок мяса, запил пивом, оскалился несколько раз, очищая зубы от остатков мяса, поцокал и сказал:

— К врачу надо, а, Ванечка?

И в ту же секунду все снова заржали.

Во-первых, потому, что Юм не рассердился, а во-вторых — все поняли сразу, о каком враче сказал Юм. О Венцеле.

Нет, в городке были еще врачи, но тех как-то не замечали, а если говорили «врач», чеховцы сразу понимали — Венцель.

— А, ништяк! — подмигивал бледному Ванечке Грузин. На самом деле он был никакой не грузин, а хохол. Почему его так прозвали — черт знает.

Целков задвигался. Он был непоседа — мелькал, как мультик. Вот он здесь, и раз — уже там. Юм однажды попробовал в шутку с Целковым подраться. И ничего не получилось, хотя Юм ведь был кандидат в мастера по карате. Целков мелькал-мелькал, не ухватишь. Ну, одно слово — Целка.

Склифосовский хихикал. У него и вправду была такая фамилия. И за это он своих родителей ненавидел. Удумали, придурки, в честь больницы фамилию взять! Из-за этой фамилии, может быть, вся жизнь Склифа наперекосяк пошла.

Мент засопел. Он был здесь самый старый. И действительно был милиционером когда-то. Даже в звании капитана. Потом надавал от души одному водиле, а тот оказался следователем Генпрокуратуры. Нет бы сразу сказал. Молчал, гад, только зубы выплевывал. Потом, сука, отомстил — турнули Мента из органов.

И вот теперь он засопел:

— Не, Юм, кончай, несолидно.

— Что, Ванечка, надо к врачу? — даже не повернулся к Менту Юм.

— Надо, — слабо улыбнулся Ванечка.

— Понял, Мент, к врачу. Или ты не хочешь помочь товарищу?

Мент всегда сопел, когда злился или был чем-то не доволен. Но все знали: как Юм скажет, так и будет, сопи там Мент или не сопи.

Так и сейчас. Мент сопел, а Юм хохмил на всю катушку. Даже Ванечка чуть порозовел, уже улыбался.

— Мы что, не в Советском Союзе живем? У нас медицина бесплатная, нет? Мы сейчас Ванечку к врачу заведем, пусть лечит нашего друга.

Ну покатывались все, животики надрывали.

— Юм, несолидно, — сопел Мент.

— Заткнись, Ментяра, — добродушно улыбнулся Юм. — Мы тебе кто — дети?

Мент махнул рукой. Он там, в своих органах, привык все по плану, по уму строить. А здесь веселые люди собрались. Разве можно веселиться по плану?

Официанты боялись подходить к этому веселому столу. Юм не любил, когда мешают отдыхать. Но расплачивался всегда сполна. Поэтому, как только он поднял палец, к столу бросился юркий паренек и, заранее виновато улыбаясь, положил на стол счет.

— Ну что, орел? — улыбнулся ему Юм. — Как думаешь, другана надо лечить?

Официант как-то неопределенно, но очень убедительно замотал головой — пойди пойми, надо или нет.

Ну, все просто покатились!..

— Толмача! Толмача!!! — послышались несколько хриплых голосов.

Наташа выглянула из раскопа и увидела Андрея, который торжественно нес к палатке Графа мраморный список.

Наташа подпрыгнула от радости и тоже включилась в общий гам:

— Тол-ма-ча! Тол-ма-ча!

Толмачом, переводчиком с древнегреческого, здесь, на острове, мог быть каждый. Наташа тоже отлично знала язык. Да все знали по нескольку — древнегреческий, арамейский, латинский, не говоря уж о современных английском, немецком, итальянском, французском… Но каждый раз, когда в раскопах Ольвии находили хоть что-нибудь, на чем проглядывали буквы, все кричали дурными голосами: «Толмача!» — имея в виду Графа.

Потому что Граф не только знал языки, он мог с точностью в один-два десятка лет определить, в какой год до рождества Христова была сделана запись, в каком полисе, даже каким семейством или ведомством.

Но детский энтузиазм бородатых мужчин и одной красивой девушки имел еще одну немаловажную подоплеку. Дело в том, что Граф обычно спал до обеда.

Тому были веские причины. По вечерам, когда в раскопах уже нельзя было разглядеть собственную руку, все отправлялись в катакомбы, именуемые археологами «балбесниками». Собственно, название вполне определяло круг вечерней деятельности археологов. То есть они балбесничали. Костер можно было разводить только здесь, в подземелье. Остров находился в пограничной зоне — любой источник света расценивался бдительными стражами границы как попытка связаться с враждебной державой в шпионских или диверсионных целях.

Так вот, в «балбеснике» пили банальный портвешок, который, впрочем, здесь, на краю Ойкумены, чудесным образом превращался в благородное эллинское вино. Пели песни под гитару. Говорили о том о сем, спорили. Скажем, новомодная теория о хронологии исторических событий была здесь с некоторых пор настоящим камнем преткновения. Орали так, что, наверное, долетало до Турции. Потом решили наложить на тему мораторий. Граф, Наташа, Андрей, Федор Томов-Сигаев считали себя консерваторами и ни о какой передатировке слышать не хотели. У Графа как-то раз даже сердце прихватило.