Говорит Ленинград

Берггольц Ольга Федоровна

Немцы и финны стреляют по Ленинграду только потому, что Ленинград не может быть взят ими, потому, что Ленинград живет. Он живет, я сказала бы, ожесточенно, вопреки всему, – «стиснув зубы, с железной решимостью», как говорили раньше.

Этой осенью, в те же дни, когда на наших домах появилась надпись: «Эта сторона наиболее опасна во время артобстрелов», открылось в Ленинграде художественное училище. Задачи училища – готовить мастеров внутренней отделки домов Ленинграда: специалистов по художественной лепке, окраске, по работе с мрамором и драгоценным деревом. Да, да, мы готовим мастеров украшения ленинградских жилищ! В начале декабря юные ученики разгружали подошедшую к зданию машину. Машина привезла скульптуры и гипс – пособия

для занятий. Первым снарядом она была раздроблена в щепу, и из двадцати шести учеников, разгружавших ее, только три остались невредимы. Остальные были или убиты, или ранены. Двое из них, Иосиф Короп и Вася Реутов, лежат рядом, в одной палате. Васе только недавно вынули из груди осколок. Они оба тяжело ранены, но оба надеются вернуться в свое училище, чтобы снова учиться художественной отделке зданий и сразу, как это только можно будет, начать украшать свой город.

Мария Ивановна Егорова шестого декабря шла с мужем по улице. Мария Егорова была на последнем месяце беременности. Внезапно начался огневой налет. Супруги прижались к стене, муж закрыл своим телом жену. Он был убит четвертым снарядом. Жену ранило в руку. Скорая помощь повезла ее прямо в родильный дом. Она рожала в то время, когда ей перевязывали раны, и родила сына. Она назвала его Александром, как звали ее погибшего мужа…

Диктор опять сказал: «Внимание, внимание! Артиллерийский обстрел района продолжается». Один час тридцать минут ночи.

Уже принято восхищаться мужеством ленинградцев… Однако мало кто понимает, что это значит. Многие думают, что это равнодушие к ложащимся рядом снарядам… Одна москвичка сказала мне даже: «Да ведь вы же просто привыкли к обстрелам». Это ерунда! Мы – обыкновенные, живые люди. Ни привыкнуть, ни быть равнодушным к смерти, даже если она грозит тебе ежеминутно два с половиной года подряд, нельзя.

Одна моя знакомая, журналистка Калинина, рассказывала мне: «Однажды я попала под сосредоточенный огонь на Аничковом мосту. Не понимаю, как я осталась жива, – почти все, кто был в эту минуту на мосту, погибли. Я еле перебежала мост и нырнула в подъезд… Теперь, даже в часы абсолютной тишины, мне надо делать над собой страшные усилия для того, чтобы перейти Аничков мост». – «Но ведь вы же можете ходить окольным путем», – возразила я. «Да, но по Аничкову мне ближе… Но как я боюсь его…»

Калинина не только по воспоминанию боится моста – она знает, что ее здесь может в любую минуту убить. Но она идет по нему, делая над собой усилие, и имя этому усилию – мужество.

Воля к жизни, к деятельности сильнее, она не убита, она заставляет нас делать усилия над собой и жить и работать в полную силу в нашем городе.

Нет, под снарядами мы не ходим с гордо поднятой головой – это просто глупо. У нас целая система хождения по улицам во время затяжных обстрелов. Так, пятого декабря, в день, когда обстрел длился одиннадцать часов, совсем по-особому шли люди в городской лекторий. Они двигались по «наименее опасной стороне», прижимаясь к стенам, прячась в подъездах, когда вблизи свистели снаряды, перебегая из подворотни в подворотню, а когда надо – ложась на снег. Никто не стыдился этого, никто никого не осуждал – они шли на лекцию типично фронтовыми перебежками.

…А враг все еще кладет снаряды в наш район. Диктор говорит через равные промежутки времени: «Артиллерийский обстрел района продолжается…»

Я солгала бы, если бы сказала, что мне сейчас страшно. Я солгала бы, если б сказала, что мне безразлично. Нет, какая-то тоска, похожая на чувство глубокого одиночества, сжимает сердце и словно тянет его вниз… Это, наверно, тоска человека в нечеловеческих условиях. Это сильнее и страшнее страха. Минутами хочется лечь прямо на пол, лицом в ладони, и застонать от этой глубокой, тянущей сердце тоски, от боли за тех, кто сейчас погибает… Но я не позволю себе сделать этого – я написала вам об этой ночи, я хочу, чтоб вы знали об этой ночи – двадцатого декабря

в Ленинграде, – увы, об одной из сотен…

Мы обязательно будем судить их здесь, в Ленинграде. Мы ведь помним все, где, в какую минуту, куда упал снаряд. Мы найдем тех, кто их посылал сюда…

Третий час ночи. Лягу спать. И все-таки первые несколько минут полежу ничком, лицом в подушку. А диктор говорит: «Артиллерийский обстрел района продолжается…»

20 декабря 1943

Дыхание грядущей победы

Дорогие товарищи!

Сегодня мы будем встречать Новый, 1944 год. Это третья военная новогодняя встреча. Это очень много.

За это время каждый из нас прожил большую, сложную, богатую событиями жизнь. Уже у каждого есть не только общие, но свои, личные, неповторимые военные воспоминания, в том числе воспоминания о прошлых новогодних встречах. Как у всех, есть они и у меня… И вот я вспомнила сегодня, что в сорок первом году, накануне Нового года, я выступала по радио с «Письмами на Каму»… Мне хотелось выразить в этих стихах наше общее настроение, они заканчивались строками:

О, какая отрада, какая великая гордость знать, что в будущем каждому скажешь в ответ: – Я жила в Ленинграде в декабре сорок первого года, вместе с ним принимала известия первых побед.

Да, это было в декабре сорок первого года. У нас часто теперь вспоминают те дни только как сплошной мрак. Но я хочу напомнить вам, дорогие товарищи, что тогда вы… даже стихи слушали и, несмотря ни на что, не теряли веры в победу.

Но, правда, если б нам тогда сказали, что мы еще два разавстретим Новый год в блокаде, то мы бы пришли в ужас. Но мы сами сил своих не знали. А оказалось, что силы у нас неисчерпаемы: встречаем в осаде третийНовый год, правда совсем иначе, чем два года назад, но все же… Но уж четвертыйНовый год мы таким образом встречать не будем! Довольно, хватит! И уж теперь это не просто верав победу, а спокойное знание ее сроков…

Сорок третий год мы встречали в те дни, когда армия наша наступала, когда немцев окружали под Сталинградом. Сорок третий год расцвел для нас ночью с восемнадцатого на девятнадцатое января, ночью прорыва блокады. Нельзя без душевного волнения вспоминать эту ночь. А через четырнадцать дней, второго февраля, мы узнали о полном и блистательном разгроме гитлеровских армий, окруженных под Сталинградом.

Мы никогда не жили и не живем только своими, узко ленинградскими радостями и печалями. Всем сердцем переживаем мы все, чем живет наша мать-родина. Эту высокую, в войне обретенную гражданственность нам нужно сберечь навсегда. В самом деле, вспомним, как мы страдали за Сталинград, когда враг пытался сломить его. А когда, зажатые нашими войсками, остатки немецкой армии вынуждены были сдаться – как радовались мы этой легендарной победе!

Так начался сорок третий год.

Завтра мы встретим сорок четвертый год – год наших новых побед. А что это значит? Это значит, что, может быть, очень скоро мы вновь придем в наш Пушкин, в наш Петергоф, в нашу Гатчину… Они выжжены, разрушены, истерзаны. Наверное, мы даже не узнаем их, когда придем туда… Об этом даже говорить больно… Но ведь это уже реально, что мы придем туда и будем бережно восстанавливать их… Мы, начавшие сорок третий год с прорыва блокады, встречаем сорок четвертый год с твердой уверенностью, что в этом году блокада будет снята полностью, что сорок пятый год мы встретим в освобожденной Ленинградской области.