Град огненный

Офицер четвертого Улья мертв.

Он повесился на дверной ручке, на собственной портупее.

Уже больше года как нет ни званий, ни Ульев. Но между собой мы все равно называем Пола офицером — от старых привычек тяжело избавляться. Я видел его на прошлой неделе. Мы не разговаривали, но в знак узнавания Пол коротко мне кивнул.

Теперь его голова повернута под неестественным углом. Налитые кровью глаза смотрят с упреком, будто спрашивают: "Зачем?". И я повторяю про себя его посмертный вопрос. Но не спрашиваю,

зачем так позорно и добровольно ушел из жизни этот нестарый и крепкий вояка, некогда командовавший лучшим роем Улья.

Спрашиваю в который раз: для чего я заварил всю эту кашу?

И не нахожу ответа.

Вести дневник — задание терапевта.

Одна из тех глупостей, что навязывали нам в реабилитационном центре.

Мы не так уж общительны сами по себе. А длительная изоляция и специфический образ жизни не способствовали развитию коммуникативных навыков — все это не мои слова. Ставь диагноз я, вместо "длительной изоляции" значилось бы одно слово "затворничество", а вместо "специфический образ жизни" — "насилие и мародерство".

Но врачебная этика щадит наши чувства, что само по себе вызывает у меня смех (щадить чувства нелюдей? Ха!), хотя добрая часть населения все еще называет нас "выродками" и "насекомыми". Что не так уж далеко от истины.

Мы называем себя по-прежнему "васпы".

Кажется, я впервые услышал это страшное слово еще в детстве…

"Кажется" — потому что не помню ничего из того, что было раньше, в моей человеческой жизни. И это одна из причин, почему люди все еще ненавидят нас. Память — фундамент любого народа. Мы же лишены ее, оторваны от своих корней. Навязанная нам чужая жизнь — фальшива. Но у кого из нас был выбор?

"Не будешь слушаться — придут злые васпы и утащат тебя в свой Улей", — так говорила женщина, лица которой я теперь не вспомню. Но я помню запах ее рук — запах хлеба и молока, и помню, как она укрывала меня пуховым одеялом — белым, как снег на кедровых лапах. А снаружи текла морозная ночь, и было страшно — вдруг они уже стоят за окном? Безликие, серые, пахнущие медью и приторной сладостью.

Они приходят с севера, из зараженного мертвого Дара и приносят с собой беду. За ними тянется след из сожженных деревень и поломанных жизней, и одних они обрекают на смерть, других же — на жалкое существование, которое похуже смерти.

"Васпы забирают непослушных мальчишек, и прячут в кокон, и травят ядом, и стирают память, чтобы сделать подобными себе…"

Не могу сказать, насколько непослушным был я — но женщина с ласковыми руками оказалась права: именно так я стал монстром. И я позабыл о своей прошлой жизни и принял новую, полную страха и боли, и нес с собой насилие и смерть, и забирал новых неофитов — и так по кругу, на протяжении многих и многих лет… вот что скрывалось под корректной формулировкой о "специфическом образе жизни". Не потому ли, когда представился случай, я захотел изменить это?

Теперь один из моих соратников мертв, и я чувствую себя ответственным за его смерть. И если верить докторам, лучший способ привести в порядок мысли — это поделиться ими с кем-то или записать

на бумагу. Как я уже сказал — общение не мой конек, а вот пространными рапортами меня не испугаешь. Итак.

Сегодня — второе апреля, среда.

Мое имя — Ян Вереск. Мне тридцать три года. И я — васпа.

2 апреля, среда

"Вереск" — не моя настоящая фамилия. Это прописали в документах, которые я получил при выходе из реабилитационного центра. Но Ян — мое настоящее имя. Так называли меня ребенком, так называли меня и в Улье.

Имя — одна из тех вещей, которое остается как напоминание о временах, когда мы еще были людьми. Каждый васпа дорожит именем, а теперь придумывает себе и второе, под которым будет известен в новой жизни. Так же, как придумывает себе и возраст.

Васпы забирали своих неофитов в раннем детстве. Я могу лишь предположить, что на момент инициации мне было около десяти лет. Потом я какое-то время проспал в коконе, а когда вылупился — началась новая жизнь и новый отсчет. В качестве васпы я прожил двадцать три зимы, прибавить к этому десять лет человеческой жизни — в общей сумме получается тридцать три.

Каждый из нас пользуется этой нехитрой арифметикой, чтобы адаптироваться в новом обществе. И это — такой пустяк по сравнению со всем остальным.

Раньше я не задумывался, насколько это вообще будет тяжело — начать новую жизнь. Любое начинание — всегда пугающе. Любая перемена — болезненна. В конце концов, каждый из нас прошел Дарскую школу, а это значит — трудностями и лишениями нас не испугать. Но только отчего сломался один из самых стойких и сильных? Я не могу поверить, что пройдя через все это, Пол сдался и закончил свою жизнь столь отвратительным и наиболее позорным для васпы способом.

— Самоубийство, — произносит лейтенант полиции, и я вижу, с какой брезгливостью медэксперт упаковывает тело в черный пластиковый мешок. Люди еще не до конца избавились от негативного отношения к васпам (а некоторые и не собираются избавляться) — а все потому, что генетически мы, скорее, насекомые, нежели млекопитающие.

"Wasp" — это значит "оса".

А к представителям иного вида всегда будут относиться с опаской, не так ли?

Я отхожу в сторону, в тень, освобождаю дорогу полицейским. Вынужденные иметь дело с мертвым васпой, они вряд ли захотят столкнуться еще и с васпой живым. Медэксперты не удостаивают меня и взглядом, однако лейтенант косится в сторону и морщит лоб, будто вспоминая, где видел меня раньше.

Я спокойно выдерживаю его взгляд. Возможно, видел. В столице я не впервые: три года назад я уже пытался изменить что-то в своей жизни (и, возможно, в жизни всех васпов). Но тот путь оказался ложным. Теперь у всех нас появился второй шанс. И хотя я не единственный, кто принял новые идеалы и боролся за них, все остальные васпы по-прежнему считают меня своим лидером. Это накладывает на меня определенные обязательства — вроде опознания тела. И я понимаю, что это своеобразное уважение к васпам, как к самостоятельной расе. И должен быть благодарен за это.