Шрифт:
«Один, а там второй и третий —
года невзгод... Наверно, Бог
нам посылает лихолетья,
за грех какой-нибудь карая.
Кто б только мог
поведать — страшная какая
беда приходит в каждый двор.
Когда б чума была и мор,
в гробу — ни голода, ни жажды.
Но помнит каждый,
как это было...
Земля обсохнуть не успела —
мороз ударил, следом зной,—
зерно в земле перегорело».
Зима минула со снегами,
весна с шумливыми дождями,
и позолотою своей
покрыло лето ширь полей.
Под знойным солнцем зреет нива,
и колос клонится, налит.
С надеждой радостной, счастливой,
крестьянин на него глядит.
С улыбкой смотрит он вперед:
хлеба — для сердца утешенье!
И он, со вздохом облегченья
рукой в мозолях крест кладет:
«Кабы неделю было тихо,
вот так же солнышко пекло,
мы б одолели наше лихо,
нам не было б так тяжело».
И день-деньской
крестьянин в поле. Он-то знает,
что отдых не теперь — зимой;
трудясь, ночей недосыпает...
Еще петух не голосил,
собачьего не слышно лая, —
все на ногах... «А ты купил
веревок, дегтя?..» — сна не зная,
тревожится жена; забота
большая на сердце одна:
пред жатвой не забыть чего-то...
В дом со двора бежит она
и в кладовой
поспешно шарит... «Женка, стой! —
муж окликает, негодуя. —
Да успокойся... Все найду я!
Эй, Ване, хватит спать, лентяй!
Заря взошла, уже светает.
Пора скотину гнать. Вставай!»
А сонный Ване лишь зевает.
Но тут бычок, покинув хлев,
при свете утреннем белесом
парнишку сверху оглядев,
ему уткнулся в шею носом.
«Вставай! — из глубины двора
кричит ему отец.— Пора!»
Он гвоздь в телегу забивает,
проверил ось, запряг вола.
И где-то брань уже пошла,
и всюду гомон нарастает.
Вблизи кузнечный молот бьет,
и наковальни сталь поет,
и веет ветерок рассвета,
и слышится далеко где-то
звон колокольчиков. Прошло
большое стадо. Дня начало.
И в ясном небе солнце встало,
и шлют лучи земле тепло.
Уж полдень. Зной невыносимый,
и каждый жнец, жарой томимый,
стирая пот с лица рукой,
подолгу ввысь глядит с тоской.
А небо сизой мглой повито,
желтеет солнце и сердито
глядит на грозовую тьму,
на тучу, что ползет к нему...
Все кверху головы... Ведь где-то
пропел петух... Еще примета —
гогочут гуси у реки,
Крылами машут гусаки...
С чего бы, глупые, кричали?
Они ли сеяли, пахали?
Уйди обратно, туча злая,
повремени! Одна, другая
неделя бы прошла — потом
и ливень будет нипочем.
А туча лезет грозовая,
собою небо закрывая,
зловещая — пощады нет!
Беда все ближе!.. Меркнет свет,
и небо низко нависает,
и сердце в страхе замирает:
кружится вихрь, и пыль кругом,
и, небо распоров клинком,
сверкнула молния кривая,
и — снова... снова... Гром шальной!
Он грянул, землю потрясая.
И хлынул град — величиной
с орех, с яйцо... О, боже правый,
тебе недорог труд кровавый!
Гроза промчалась. Гром умолк
с последним грозовым раскатом.
Вихрь гонит тучи, словно волк,
что устремляется за стадом.
И снова будто рассвело.
И люди скорбной чередою
бредут дорогой полевою:
ребята, старцы — все село.
Их лица мертвенно-бледны.
Они идут туда, босые,
где, вечным злом поражены,
теперь лежат поля пустые.
Гроза свирепая прошла.
Скосила разом эта жница
все: просо, рожь, ячмень, пшеницу
и цвет людских надежд — дотла...