Градгродд. Сад времени. Седая Борода
Шрифт:
Буш вдруг бросился на гору этого хлама, яростно колотя кулаками, ломая и увеча; он не слышал собственных хриплых выкриков и сдавленных рыданий. Затем все поплыло куда-то и рассыпалось на мириады кусочков.
Придя в сознание, он обнаружил, что полулежит в зубоврачебном кресле. Отец сидел рядом, рассеянно потягивая виски.
— Как я сюда попал?
— …Ну, как ты, в порядке?
— Скажи, как я сюда попал?
— Ты все бродил, бродил, потом, кажется, вышел… Надеюсь, виски тут ни при чем.
Буш не стал отвечать на эту болтовню похожей. Отец никогда его не понимал.
— Как же ты теперь живешь, отец? Я хотел спросить, кто помогает тебе по хозяйству?
— Миссис Эннивэйл, соседка. Она — прелесть.
— Что-то не припомню ее.
— А она въехала только в прошлом году. Вдова — ее мужа убили в революцию.
— Постой-постой. Что еще за революция такая?
Отец подавленно перевел взгляд назад, посмотрев через окно на заброшенный сад, голый и безрадостный, на который изливались лучи холодного апрельского солнца. Не приметив нигде соглядатаев, отец несмело начал:
— Страна катастрофически разорилась. Все эти ваши Странствия Духа — ни с чем не соизмеримые расходы. Соломонова сокровищница, а доходов с них — никаких. Число безработных давно уже переросло миллион. Армия перешла на сторону недовольных, и вместе они задали хорошенькую трепку правительству и вышвырнули его вон. Ох, что тут творилось полгода назад — просто Содом и Гоморра. Твое счастье, что ты был в это время там, а не здесь.
Бушу припомнилось «Амниотическое Яйцо», процветавшее как никогда.
— Но ведь новое правительство не запретило Странствия?
— Куда ему! Теперь все прочно сидят на этой удочке, словно червячки на крючке. Ведь это — как виски или травка — входит в привычку и берет людей за глотку. Ну да тебе ли это объяснять… Теперь у власти стоят военные, но, говорят, на деле всем заправляет Уинлоков Институт. Говорят-то говорят, а мне-то что с того? Пришли тут один раз такие крутые типы, хватили кулаком по столу — и выложили приказ: ступай в казармы ковыряться в гнилушках этих громил в хаки. Ну я им в ответ: если вашим солдатам надо — пусть сами ко мне придут, их ноги исправно носят; а мне, говорю, уж восьмой десяток и потому начихать на вашу карманную артиллерию. Больше они сюда носу не казали.
— А что случилось с вишнями у дороги?
— Это все прошлая зима. Холод ударил жуткий. Данте и тот своих грешников так не морозил в аду. Вот и пришлось пустить деревья на дрова — а что мне еще оставалось? Миссис Эннивэйл жила тут со мной, а у нее совсем нечем было топить. Из чистого альтруизма и сострадания — ты ничего такого не подумай, Тед. В моем возрасте бутылка заменяет и секс, и многое другое. К тому же я дорожу памятью твоей матери, правда.
— Да, тебе ее явно недостает.
— Ну… Мы не замечаем многих вещей, пока они не станут частью далекого прошлого, и совершаем много поступков, только потом осмысливая свои действия. Твоя мать, что ни говори, умела меня пребольно пинать. Ты просто многого не знаешь, сынок!
Когда Буш не ответил, отец продолжал свой монолог — так, как будто и не прерывал его в ожидании реакции собеседника:
— А однажды, когда революционная заварушка была в самом разгаре, через город прошли войска.
Глаза отца тускло мерцали — как будто кто-то раздувал в их глубине крохотные угольки. Буш попытался представить, что могло произойти между ними, пока они наблюдали.
Итак, здесь, как и везде, — злоба и насилие, которые неотвязно его преследуют. Как связать рассказ об этом изнасиловании с воспоминаниями отца о матери? Может, он вообразил всю историю, пытаясь выплеснуть таким образом свои вожделения, страхи и ненависть ко всему слабому полу? Бушу вовсе не хотелось вплетать в свой мозг еще и новый запутанный клубок; но теперь он с некоторым облегчением узнал, что не его одного мать обделила своей любовью. Теперь он уже отбивался от назойливых звуков и голосов и жаждал поскорее окунуться в исцеляющее безмолвие далекого прошлого.
Он встал, чтобы наконец уйти; но отец тут же очнулся от дремоты.
— Все люди — скоты, — пробурчал он. — Просто грязные животные.
Когда-то в этом доме существовал негласный запрет на любые споры с отцом. Но Буш растерял его, как и многое, во времени, пока бродил по гулким берегам доисторических морей. И не вспомнил о нем и теперь.
— Никогда не слышал о животных-насильниках, отец. Это целиком привилегия человека! Воспроизводство оставалось самым обычным делом наряду со сном и едой — пока было делом только животных. А человек обратил в орудие любви в орудие ненависти.
Отец осушил стакан, грохнул им по столу и произнес ледяным тоном:
— А ты ведь этого боишься, верно? Секса, я имею в виду.
— Вовсе нет, и нечего переносить свои страхи на других. Но так и в самом деле могло бы произойти — вспомни, как ты всякий раз смеялся надо мной, как над ребенком, стоило мне привести девушку в дом!
— А, старик Тед, так всю жизнь будешь иметь на меня зуб. Точь-в-точь как твоя мать.
— Но ведь сам боишься того, о чем только что сказал. Боишься? ТАК? Иначе почему тогда у меня нет ни сестер, ни братьев?
— Твой вопрос попал совсем не по адресу.
— Ха! Ну и святая же мы троица — все, как на подбор!
— Не троица, а пара — теперь остались только ты да я. Теперь. А поэтому имей снисхождение к старику-папаше.
— Нет, все-таки троица! Только нечто большее, чем смерть, может избавить от воспоминаний.
— Они — все, что у меня теперь осталось, сынок. Я ведь не могу, как ты, по первому желанию возвращаться в прошлое… Кстати, у меня тут наверху еще кое-что припрятано. — Джеймс Буш встал и зашаркал вверх по темной лестнице.