Граф Феникс
Шрифт:
И еще слушай, наместный мастер восьмой провинции, за дерзкие слова в адрес нашего посла ты скоро будешь наказан! Слушай ты, отец больного младенца, только наш посол в силах исцелить его! И слушай ты, называющий себя врачом, Великому Кофту известно, что совершено тобою в левом павильоне, в голубой комнате в полночь, при трех яблоках и ананасе! Бойся обличения, невежда, именующий себя врачом! Дано на Востоке всех Востоков, в Медине, Мемфисе и Иерусалиме, при гробах Магомета, Хирама и Христа!»
Внизу стояла странная печать, разделенная на четыре части крестом. В каждой части были мистические изображения: змея, пронзенная стрелой; павлин с жезлом; ягненок с крестом; еврейская буква «алеф».
ГЛАВА XII
В столовой ложе
Если послание Великого Кофта, по мнению писавшего, должно было окончательно убедить капитул в могуществе Калиостро, то это было ошибочное предположение. Прежде всего слушателей, превосходно владевших французским языком, поразили синтаксические ошибки послания, а Елагина, его читавшего, и орфографические. Потом всех возмутил напыщенный и оскорбительный тон, и особенно обращение во втором лице к Елагину и Голицыну. Впечатление, произведенное опытами некромантики, было испорчено.
– Шарлатанство! – решительно сказал Куракин.
– И кто сей Кофт, пишущий одновременно из Медины, Мемфиса и Иерусалима? – спросил Строганов.
– Но как очутилось послание в гробу? – заинтересовался Гагарин.
– Он сам его написал предварительно и, пользуясь темнотой и общим смятением, сунул в гроб, – решительно заявил Елагин. – Я узнаю его харчевенный слог. И опять прихожу к заключению, что он из поваров, как мои рыцари Розе-Круа! В высшей степени нагло играть с нами такие штуки и потом еще обращаться так дерзко ко мне, великому наместнику, мастеру, статс-секретарю, сенатору и кавалеру!
– Тон письма действительно и шарлатанский и дерзкий. К тому же оно и безграмотное, – решил Строганов.
– Виданное ли дело, что мы стали жертвой ловкого искусника, фокусника и авантюриста, и во всех его чудесах одна ловкость рук, магия, для отвода глаз и только, – возмущался Елагин.
– Что значит утверждение, будто Калиостро сейчас в таком странном месте обретается, что нас он видит, слышит и осязать может, а мы его – нет?
– Если так, то пусть он слышит, что я его наглецом и шарлатаном именую, и видит, что язык ему показываю! – сказал Елагин и действительно показал язык.
– Но он грозил вашему превосходительству какими-то бедами, – заметил Гагарин.
– Шарлатанство и заговор с прислугой! Очевидный заговор с прислугой, – говорил Иван Перфильевич.
В основе своего характера он был большой вольтерианец и склонен к цинизму, хотя и увлекался мистикой. Но, как отдых, после всего нужен ему был скептицизм и даже легкое насмешливое кощунство. В столовых ложах после важного заседания, за кубком, Елагин весьма часто подтрунивал над тем, что занимало его полчаса назад. Настроение это передалось и прочим братьям капитула, уже потому, что напряженные нервы требовали реакции; а трезвая действительность весеннего утра, яркий солнечный свет, щебет птиц в саду, свежий ветерок, плывший в открытые окна и обвевавший разгоряченные головы, – все способствовало отрезвлению. Теперь обман Калиостро стал для всех очевидным. Вспомнили, что он заливал свечи кровью, выцеженной из красавицы. Между тем на них не оказалось никаких следов. Но если не было крови, то не было и убийства!
– Конечно, не было! В противном случае нужно было бы известить полицию и задержать его! – сказал Куракин.
– Это в любом случае было бы хорошо. Полагаю, что нет такого тайного места, где бы Калиостро смог от недремлющего ока господина Шешковского укрыться! Хе-хе-хе! – смеялся Елагин.
– Да, некромантика господина Шешковского превзойдет всех магиков Европы! Ха-ха-ха! – смеялся Строганов.
– Но обратите внимание, сколь смущен и молчалив наш доктор! – шутил Елагин.
Домашний врач светлейшего, столь смело утверждавший, что Калиостро не более как шарлатан, теперь был сконфужен.
– Надо полагать, господин Калиостро действительно о нем кое-что знает! – продолжал наместный мастер, разворачивая послание Великого Кофта.
– Признайтесь, доктор, что же вы сделали в левом павильоне, в голубой комнате, в полночь при трех яблоках и ананасе? При чем тут ананас?
– Я не понимаю… Тут какая-то сплетня… Я не понимаю… – бормотал смущенный доктор.
– Вся эта передряга, достопочтенные братья, наилучшим образом подтверждает мою правоту, – говорил Елагин. – Остерегаться нам надо пришельцев, какими бы великими титулами и степенями они ни обладали. Теперь же, чтобы окончательно встряхнуться, прошу пожаловать в столовую ложу. Ужин стоит нетронутый и будет ранним завтраком. Надо подкрепить силы добрым стаканом вина и устрицами. Приятная легкая шутка и дружно пропетый гимн освежат наши мозговые корки, как выражается милейший доктор, «фантомами некромантики закопченные». Идемте! Эй, люди! Мне еще нужно сегодня с театралами объясняться и особенно с несносным Паэзиелло, который, вопреки контракту, не хочет оперу ставить!
– Удивляюсь вашему терпению с театральными людьми и людишками, – сказал Строганов, – в особенности с актрисами и певицами, которые столь же взыскательны и капризны, сколь прелестны. Я предпочитаю иметь дело с красотой писанной и изваянной! Если бы вы видели, Иван Перфильевич, какого Доминикино привез маркиз Маруцци!
Строганов говорил об агенте государыни, покупавшем картины для Эрмитажа.
– Да, вы избрали благую долю, граф Александр Сергеевич! Мне государыня посулила кончину от повреждения барабанной перепонки, вызванного театральными звуками! Поверите ли, граф, нет ни минуты покоя! На них ничем не угодишь. Какие пьесы ни ставь, какие ни давай роли – претензий не оберешься. А за неудачный спектакль отвечает директор! Воля государыни для меня священна. Но театральный люд не только барабанную перепонку может порвать, от них и грыжу заработаешь. Быть обласканными – их заветная мечта. Даже удивляюсь, что связывает меня с этой беспокойной и развратной командой.
– О, мы знаем, что, знаем! – лукаво подмигивая, говорил князь Мещерский. – Прелести Габриэлли достойны утонченнейшего вкуса.
Разговаривая так, братья-масоны сняли свои фартуки, ленты, мантии, шпаги и другие принадлежности и спустились на второй этаж, где размещалась столовая – светлый прекрасный зал в античном стиле. Стол ломился от ваз, серебра, фарфора, за каждым креслом стоял слуга. Окна в цветущий сад были открыты. Члены капитула сели на свои обычные места. Елагин – во главе стола.
Произнося шутливые речи, проголодавшиеся вольные каменщики исправно поглощали пищу и столь же исправно утоляли жажду из вместительных кубков. Ранний завтрак превращался в добрый обед. От еды и возлияний лица зарделись.
Наконец появился дворецкий и на серебряных тарелочках поднес два конверта. Один – Елагину, другой – князю Голицыну.
Елагин вскрыл конверт и нашел в нем записку от певицы Габриэлли. Она писала из его дома и сообщала, что уже добрый час ждет свидания с ним. В самом деле, за приятным пиршеством время прошло незаметно, и солнце уже высоко поднялось над старыми липами сада.