Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара)
Шрифт:
– Что такое? – удивился Шико.
– Изгнан, говорю вам.
И Горанфло, задрапировавшись в рясу, вытянулся во весь свой невеликий рост и принялся кивать головой вверх и вниз, взгляд его приобрел требовательное выражение, как у человека, которому постигшее его огромное бедствие дает право рассчитывать на сострадание себе подобных.
– Братия отторгли меня от груди своей, – продолжал он, – я отлучен от церкви, предан анафеме.
– Вот как? И за какую вину?
– Послушайте, господин Шико, – произнес монах, кладя руку на сердце, – можете верить мне или не верить, но, слово Горанфло, я и сам этого не знаю.
– Может быть, вас приметили прошлой ночью, куманек, когда вы шлялись по кабакам?
– Неуместная шутка, – строго сказал Горанфло, – вы прекрасно знаете, чем я занимался, начиная с давешнего вечера.
– То есть, – уточнил Шико, – чем вы занимались с восьми часов вечера до десяти. Что вы делали с десяти вечера до трех часов утра, мне неизвестно.
– Как это понять – с десяти вечера до трех утра?
– Да так – в десять часов вы ушли.
– Я? – сказал Горанфло, удивленно выпучив на гасконца глаза.
– Конечно, я даже спросил вас, куда вы идете.
– Куда я иду; вы у меня спросили, куда я иду?
– Да!
– И что я вам ответил?
– Вы ответили, что идете произносить речь.
– Однако в этом есть доля правды, – пробормотал потрясенный Горанфло.
– Проклятие! Какая там доля, вы даже воспроизвели передо мной добрый кусок вашей речи, она была не из коротких.
– Моя речь состояла из трех частей, такую композицию Аристотель считает наилучшей.
– И в вашей речи были возмутительные выпады против короля Генриха Третьего.
– Да неужели?! – сказал монах.
– Просто возмутительные, и я не удивлюсь, если узнаю, что вас преследуют как подстрекателя к беспорядкам.
– Господин Шико, вы открываете мне глаза. А что, когда я говорил с вами, у меня был вид человека проснувшегося?
– Должен признаться, куманек, вы показались мне очень странным. Особенно взгляд у вас был такой неподвижный, что я даже испугался. Можно было подумать, что вы все еще не пробудились и говорите во сне.
– И все же, – сказал Горанфло, – какой бы дьявол в это дело ни влез, я уверен, что проснулся нынче утром в «Роге изобилия».
– Ну и что в этом удивительного?
– Как что удивительного? Ведь, по вашим сливам, в десять часов я ушел из «Рога изобилия».
– Да, но вы туда вернулись в три часа утра, и в качестве доказательства могу сказать, что вы оставили дверь открытой и я замерз.
– И я тоже, – сказал Горанфло. – Это я припоминаю.
– Вот видите! – подхватил Шико.
– Если только вы говорите правду…
– Как – если я говорю правду? Будьте уверены, куманек, мои слова – чистейшая правда. Спросите-ка у мэтра Бономе.
– У мэтра Бономе?
– Конечно, ведь это он открыл вам дверь. Должен вам заметить, что, вернувшись, вы просто раздувались от спеси, и я вам сказал: «Стыдитесь, куманек, спесь не приличествует человеку, особенно если этот человек – монах».
– И почему я так возгордился?
– Потому что ваша речь имела успех, потому что вас поздравляли и хвалили герцог де Гиз, кардинал и герцог Майеннский… Да продлит господь его дни, – добавил Шико, приподнимая шляпу.
– Теперь мне все понятно, – сказал Горанфло.
– Вот и отлично. Значит, вы признаете, что были на этом собрании? Черт побери, как это вы его называли? Постойте! Собрание святого Союза. Вот так.
Горанфло уронил голову на грудь и застонал.
– Я сомнамбула, – сказал он, – я давно уже это подозревал.
– Сомнамбула? – переспросил Шико. – А что это значит – сомнамбула?
– Это значит, господин Шико, – в моем теле дух господствует над плотью в такой степени, что, когда плоть спит, дух бодрствует и повелевает ею, а плоть, раз уж она спит, вынуждена повиноваться.
– Э, куманек, – сказал Шико, – все это сильно смахивает на колдовство. Если вы одержимы нечистой силой, признайтесь мне откровенно. Как это можно, чтобы человек во сне ходил, размахивал руками, говорил речи, поносящие короля, – и все это не просыпаясь! Клянусь святым чревом! По-моему, это противоестественно. Прочь, Вельзевул! Vade retro, Satanas!
И Шико отъехал в сторону.
– Значит, – сказал Горанфло, – и вы, и вы тоже меня покидаете, господин Шико. Tu quoque, Brute! Ай-яй-яй! Я никогда не думал, что вы на это способны.
И убитый горем монах попытался выжать из своей груди рыдание.
Столь великое отчаяние, которое казалось еще более безмерным оттого, что оно заключалось в этом пузатом теле, вызвало у Шико жалость.
– Ну-ка, – сказал он, – повтори, что ты мне говорил?
– Когда?
– Только что.
– Увы! Я ничего не помню, я с ума схожу, голова у меня битком набита, а желудок пуст. Наставьте меня на путь истинный, господин Шико!
– Ты мне говорил что-то о странствиях?
– Да, говорил, я сказал, что достопочтенный отец приор отправил меня постранствовать.
– В каком направлении? – осведомился Шико.
– В любом, куда я захочу, – ответил монах.
– И ты идешь?..
– Куда глаза глядят. – Горанфло воздел руки к небу. – Уповая на милость божью! Господин Шико, не оставьте меня в беде, ссудите меня парой экю на дорогу.
– Я сделаю лучше, – сказал Шико.
– Ну-ка, ну-ка, что вы сделаете?
– Как я вам сказал, я тоже путешествую.
– Правда, вы мне это говорили.
– Ну и вот, я беру вас с собой.
Горанфло недоверчиво посмотрел на Шико, это был взгляд человека, не смеющего верить в свалившееся на него счастье.