Графиня де Шарни. Том 2
Шрифт:
Эхом ей отозвалась пушка из Арсенала.
Каждый час на протяжении всего дня страшный грохот возобновлялся.
Шесть легионов Национальной гвардии во главе со своими командирами собрались еще на рассвете у городской ратуши.
Там были организованы две процессии, которые должны были пронести по улицам Парижа и пригородов прокламацию о том, что отечество в опасности.
Идея о проведении этого устрашающего праздника принадлежала Дантону, а тот обратился к Сержану с просьбой составить для него программу.
Сержан, столь же посредственный актер, сколь и гравер, был непревзойденным постановщиком; полученные им в Тюильри оскорбления разожгли в нем ненависть; Сержан показал в этой программе все, на что он был способен, а заключительный аккорд грянул 10 августа.
Итак, две процессии должны были отправиться в шесть часов утра от городской ратуши в противоположных направлениях: одна — вверх, другая — вниз, через весь Париж.
Впереди каждой из них двигался отряд кавалерии во главе с музыкантами; музыка, написанная специально к этому случаю, была мрачна и напоминала скорее похоронный марш.
За отрядом кавалерии катились шесть пушек в один ряд, где это позволяла ширина набережных или улиц, а на узких улочках — по две в ряд.
Затем гарцевала четверка гусаров, каждый из которых держал в руках плакат со словами:
СВОБОДА — РАВЕНСТВО — КОНСТИТУЦИЯ — РОДИНА
Потом — двенадцать офицеров муниципалитета с перевязями и саблями на боку.
За ними — одинокий, как сама Франция, национальный гвардеец верхом на коне вез огромный трехцветный стяг, на котором было написано:
ГРАЖДАНЕ, ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!
Затем в том же порядке, как и первая шестерка, следовали еще шесть пушек, с оглушительным грохотом тяжело подскакивавших из-за неровностей дороги.
Потом следовал отряд Национальной гвардии.
За ним — другой отряд кавалерии, замыкавший шествие.
На каждой площади, на каждом мосту, на каждом перекрестке кортеж останавливался.
Барабанный бой призывал к тишине.
Потом размахивали стягами до тех пор, пока не наступала благоговейная тишина; десять тысяч зрителей замирали и, затаив дыхание, следили за происходящим, а офицер муниципалитета читал постановление Законодательного собрания, прибавляя:
— Отечество в опасности!
Последние слова воплем отзывались в сердце каждого, кто при сем присутствовал.
Это был крик нации, родины, Франции!
Это их умирающая мать кричала: «Ко мне, дети мои!»
И каждый час ухала пушка на Новом мосту, а ей отвечала другая пушка из Арсенала.
На всех больших площадях Парижа, — главной была паперть Собора Парижской Богоматери, — были сколочены амфитеатры для вербовки добровольцев.
Посреди этих амфитеатров на двух барабанах была положена широкая доска, служившая столом для вербовщиков, и запись каждого новобранца сопровождалась глухим рокотом этих барабанов, похожим на отдаленные раскаты грома.
Вокруг каждого амфитеатра стояли палатки, увенчанные трехцветными флагами и перевязями, а также дубовыми венками.
Члены муниципалитета в перевязях восседали вокруг стола и по мере записи добровольцев выдавали рекрутам удостоверения.
С двух сторон от амфитеатра стояло по пушке; у подножия двойной лестницы не умолкая гремела музыка; перед палатками полукругом были выстроены вооруженные граждане.
Это было величественное и в то же время жуткое зрелище! Народ упивался собственным патриотизмом.
Каждый торопился записаться добровольцем; часовые не могли справиться с все прибывавшей толпой: стройные ряды каждую минуту нарушались.
Двух лестниц амфитеатра, — одной — чтобы подниматься, другой — спускаться, — как ни были они широки, не хватало, чтобы вместить всех желающих.
И вот люди карабкались вверх, кто как мог, при помощи тех, кто уже поднялся; записавшись и получив удостоверение, они с радостными криками спрыгивали вниз, потрясая своими бумажками, распевая «Дела пойдут на лад» и чмокая пушки.
Так французский народ обручался с двадцатидвухлетней войной, которая если и не сумела в прошлом принести свободу всему миру, то рассчитывала в будущем сделать это.
Среди добровольцев было много стариков, которые из самодовольного хвастовства скрывали свой настоящий возраст; были и совсем юные врунишки, поднимавшиеся на цыпочки и отвечавшие: «Шестнадцать лет!», когда на самом деле им едва исполнилось четырнадцать.
Так попали на войну старый бретонец Тур д'Овернь и юный южанин Виала.
Те, кто по какой-либо причине не мог оставить дом, плакали от отчаяния, что не едут вместе со всеми; они прятали со стыда глаза, закрываясь руками, а счастливчики им кричали:
— Да пойте же, эй вы! Кричите же: «Да здравствует нация!»
И мощные крики «Да здравствует нация!» летели со всех сторон, и каждый час бухала пушка с Нового моста, и ей вторила другая — из Арсенала.
Возбуждение было так велико, что Собрание само испугалось того, что оно наделало.
Оно назначило четырех из своих членов, которые должны были обежать Париж.
Им было приказано обратиться к жителям с такими словами:
«Братья! Во имя родины не допускайте мятежа! Двор только того и ждет, чтобы добиться разрешения на отъезд короля, — не давайте для этого повода; король должен оставаться среди нас».
Потом они шепотом прибавляли еще более Страшные слова: «Он должен быть наказан!»
И повсюду, где появлялись эти люди, их встречали с воодушевлением и вслед за ними повторяли: «Он должен быть наказан!»
Никто не уточнял, кто именно должен быть наказан, каждый и так знал, кого он хочет наказать.