Графиня де Шарни. Том 2
Шрифт:
Ему возразили, что низложение Людовика XVI будет означать разрыв со всеми монархами.
— Если короли хотят с нами воевать, — ответил Петион, — то, низложив Людовика Шестнадцатого, мы лишим их самого могущественного союзника, но, если мы оставим его на троне, мы столь же усилим их, сколь ослабим себя.
Затем на трибуну поднялся Бриссо и пошел еще дальше. Он рассматривал вопрос, может ли король быть предан суду.
— Позже, — сказал он, — мы обсудим, каким в случае низложения будет правительство, которое заменит короля.
Похоже,
Оказывается, можно не только судить короля, но и устроить восторженную овацию тому, кто поднял такой вопрос.
А теперь представьте, как страшно отозвались эти аплодисменты в Тюильри.
Так что надо было, чтобы Национальное собрание покончило с этой чудовищной проблемой.
Конституционалисты же, вместо того чтобы отложить дебаты, напротив, провоцировали их: они были уверены, что будут в большинстве.
Но большинство в Национальном собрании отнюдь не представляло большинство нации, что, впрочем, не особенно тревожило его; всевозможные национальные собрания, как правило, не беспокоятся из-за таких отклонений. Они делают, а переделывать приходится народу.
А когда народ переделывает то, что сделало Собрание, это называется революцией.
Тринадцатого июля трибуны были заполнены надежными людьми, заранее пришедшими сюда по особым билетам. Сегодня мы их назвали бы клакерами.
Кроме того, роялисты охраняли коридоры. Там опять можно было встретить рыцарей кинжала.
Наконец, по предложению одного депутата закрыли ворота Тюильри.
Вне всяких сомнений, вечером того дня королева ждала Барнава с не меньшим нетерпением, чем вечером пятнадцатого.
Однако же в тот день не должны были принимать никакого решения. Предполагалось лишь огласить заключение от имени пяти комиссий.
В этом заключении говорилось:
«Бегство короля не предусмотрено в Конституции, но в ней записана неприкосновенность короля.»
Итак, комитеты, рассматривавшие короля как неприкосновенную особу, выдавали правосудию лишь г-на де Буйе, г-на де Шарни, г-жу де Турзель, форейторов, прислугу, лакеев. Никогда еще мудрая басня о великих и малых так полно не претворялась в жизнь.
Впрочем, проблема эта гораздо больше обсуждалась в Якобинском клубе, чем в Национальном собрании.
Поскольку она не была решена, Робеспьер пребывал в неопределенности.
Он не был ни республиканцем, ни монархистом; можно быть равно свободным как при короле, так и при правлении сената.
Г-н Робеспьер был человек, который редко бывал во что-либо замешан, и мы видели в конце предыдущей главы, какой страх охватывал его, даже когда он ни во что не был замешан.
Но имелись люди, не отличавшиеся столь бесценной осторожностью; то были экс-адвокат Дантон и мясник Лежандр, бульдог и медведь.
— Собрание может оправдать короля, — говорил Дантон. Приговор будет пересмотрен Францией, потому что Франция осудила его!
— Комитеты сошли с ума, — сказал Лежандр. — Знай они настроение масс, они образумились бы. Впрочем, — добавил он, — я говорю это только ради их спасения.
Подобные выступления возмущали конституционалистов, но, к несчастью для них, в Якобинском клубе в отличие от Национального собрания у них не было большинства.
И тогда они сговорились уйти.
Они были не правы: люди, которые уходят и уступают место, всегда не правы, и на сей счет имеется мудрая старая французская пословица. Она гласит: «Кто оставил свое место, тот и потерял его.»
Конституционалисты не только оставили место, но оно вскоре было занято народными депутациями, принесшими адреса против комитетов.
Так обстояло дело у якобинцев, поэтому депутации были встречены приветственными возгласами.
Один из адресов, который обретет большое значение в последующих событиях, был написан на другом конце Парижа, в Сен-Клод, в клубе или, вернее, дружеском объединении лиц обоего пола, которое по монастырю, где оно находилось, называлось Обществом миноритов.
Общество это было ответвлением Клуба кордельеров, так что вдохновителем его был Дантон. Написал этот адрес молодой человек лет двадцати трех-двадцати четырех, которого воодушевил Дантон, в которого он вдохнул свою душу.
Звали молодого человека Жан Ламбер Тальен.
Подписан был адрес грозным именем — народ.
Четырнадцатого в Национальном собрании открылась дискуссия.
На сей раз оказалось невозможным закрыть трибуны для публики, заполнить коридоры и переходы роялистами и рыцарями кинжала и, наконец, запереть ворота в сад Тюильри.
Итак, пролог был разыгран при клакерах, а сама комедия представлена при настоящей публике.
И надо признать, публика скверно встречала ее.
Настолько скверно, что Дюпор, еще три месяца назад пользовавшийся популярностью, был выслушан в угрюмом молчании, когда он предлагал переложить преступление короля на королевское окружение.
Тем не менее он закончил речь, хотя был изрядно удивлен, что впервые его не поддержали ни единым словом, ни единым знаком одобрения.
Дюпор, Ламет, Барнав — вот три звезды, свет которых постепенно меркнул на политическом небосклоне.
После него на трибуну поднялся Робеспьер. Что же намеревался сказать осторожнейший Робеспьер, который так умел вовремя стушеваться? Что предложил оратор, который неделю назад заявил, что не является ни монархистом, ни республиканцем?
Ничего не предложил.