Графиня Ламотт и ожерелье королевы
Шрифт:
В ту пору центром Парижа был сад и галерея Пале-Руаяльского дворца. Благодаря предприимчивости владельца, герцога Орлеанского, их слава именно тогда стала распространяться по всему миру. «Пале-Руаяль — это маленький город, нет, это целое государство!» — восторженно писал позднее Дюкке. В саду этого дворца, от которого столь непонятным образом отлетела жизнь, в три часа дня гулял весь веселящийся Париж. Там гуляли, естественно, и Ламотты. На одной из таких прогулок (в конце весны 1784 года) граф познакомился с девицей Николь Леге; она называла себя модисткой. В ней не было ничего замечательного, кроме одной особенности: Ламотта поразило ее сходство с королевой Марией-Антуанеттой. Сходство, по свидетельству современников, было действительно необыкновенным, — знатоков, безошибочно распознающих в человеке «породистость», «расу», голубую
Кому именно пришла в голову гениальная мысль, графу или графине, — этого мы не знаем; думаю, что скорее — графине. Заключалась мысль в следующем: кардинал де Роган хочет войти в милость к королеве, — что, если ему выдать за королеву девицу Николь Леге?! С какой целью? Роган, конечно, выразил бы благодарность людям, устроившим это дело. Однако уж очень велик был и риск. На всем этом предприятии был налет шалой истерической шутливости, свойственной именно госпоже Ламотт. Шутливость сказалась и в том, что модистку Леге назвали «баронессой Олива». Это имя, Oliva, было анаграммой имени королевского рода Валуа, к которому принадлежала графиня Ламотт. Таким образом, уже без всякой необходимости, уголовный элемент в деле усиливался, против организаторов создавалась новая улика или подобие улики.
Рогану было объявлено, что королева по ходатайству госпожи Ламотт согласилась в величайшем секрете назначить ему свидание в Версальском парке. Кардинал был в восторге. В ночь 11 августа он прокрался в темный «боскет Венеры», расположенный у лестницы, поблизости от дворца. Через несколько минут появилась Николь Леге, в белом платье из индийского муслина, с какой-то «Th'er`ese blanche» {3} на голове, — ее одели под королеву, но впоследствии госпожа Ламотт говорила: «Бедная девушка была разукрашена, как церковная рака». Ламотты убедили глупую модистку оказать им эту услугу, не вполне объяснив ей, в чем дело {4} . Обещали ей 15 тысяч ливров (дали только 4 тысячи), приехали за ней в коляске, по-видимому, не много ее напоили и сопровождали ее к месту свидания. Тем не менее дрожала она как осиновый лист: при всей своей глупости должна была понимать, что такая шутка может кончиться плохо. Все было заранее условлено. Увидев кардинала, Ламотты исчезли. Роган поклонился до земли и поцеловал юбку «королевы». Она что-то {5} пролепетала и не то подала, не то уронила розу, которую держала в руке. В это мгновение к ним подбежал «придворный» и взволнованно прошептал: «Сюда идут...» «Королева» исчезла. Кардинал восторженно прижимал розу к сердцу (он потом носил эту розу в драгоценной оправе).
3
«С белым убором» (фр.). Th'er`ese — старинный женский головной убор.
4
Interrogatoire de la fille Leguay, dite d'Oliva (19 Janvier 1786).
5
Показания кардинала и Оливы в этом и в некоторых других подробностях расходятся.
Если можно себе представить вопрос, который очень трудно было бы связать с этой глупой комедией, то позволительно таковым считать равноправие евреев во Франции. Думаю, что и тут дело не обошлось без игривого ума госпожи Ламотт. Ровно через десять дней после сцены в «боскете Венеры» графиня явилась к кардиналу с сообщением: королеве очень нужны деньги, чтобы помочь семье одного бедного дворянина. Немного: всего 50 000 ливров, — но, как на беду, у нее нет свободных денег, а короля она беспокоить не хочет. Королева думает: быть может, кардинал согласится оказать ей небольшую услугу.
Каким образом старый придворный человек мог поверить такому сообщению, остается не совсем понятным. Но от королевской розы Роган, видимо, ошалел. Он был и счастлив выше меры — какая честь! — и безумно расстроен: как на беду, свободных 50 тысяч не было и у него. Вероятно, выход подсказала графиня: не
IV
В «Тысяче и одной ночи» поставлен вопрос, что хуже: лежать мертвым под землей или гулять бедным на земле? Восточная мудрость отвечает, что хуже гулять бедным на земле. С другой стороны, Андре Шенье сказал: «Свободная бедность — это такое удовольствие», — и тысячу раз умиленно цитировалась эта глупость большого поэта — бедности он не знал, а «свобода» привела его на эшафот. Графиня Ламотт в детстве просила милостыню, и, по-видимому, «свободная бедность» не оставила у нее приятного воспоминания. Она стремилась к богатству, не останавливаясь ни перед чем, почти не обдумывая своих поступков: мелкие аферы приносили ей небольшие деньги — значит, нужно заняться крупной аферой.
Придворный ювелир Боемер в ту пору, вероятно, уже потерял надежду продать свое ожерелье. В отчаянии он говорил, что охотно заплатит 20 тысяч ливров комиссии тому, кто поможет ему ускорить это дело. Некий Лапорт, неоднократно слышавший, что графиня Ламотт «имеет огромное влияние на королеву Марию-Антуанетту», предложил графине заняться этим делом: не купить ли все-таки королеве? Как водится, Лапорт рассчитывал получить комиссию с комиссии: дело того стоило, разумеется, Боемер заплатил бы и не 20 тысяч, а гораздо больше.
Госпожа Ламотт радости не проявила: свысока ответила, что комиссионными делами не занимается — разве так, при случае, без всякого вознаграждения? Вероятно, она и до того была, как все парижские дамы, знакома с придворным ювелиром; но с этого дня их отношения становятся самыми добрыми: то граф и графиня обедают у Боемеров, то Боемеры обедают у Ламоттов. Старый ювелир был, надо думать, в восторге: приятное знакомство в высшем кругу, надежда на столь большую да еще бескорыстную услугу. Он умолял графиню: если она не хочет денег, пусть выберет себе в его магазине какую-либо драгоценность. Графиня с достоинством отказывалась: с какой стати, какие подарки? Граф был не так горд. Не желая обижать ювелира, он согласился принять от него на память — в ожидании ожерелья — часы и кольцо.
Чего хотела госпожа Ламотт? Уж она-то ведь знала, что отроду с королевой не встречалась. Ее умом, изобретательностью, хитростью восторгались и современники, и историки. Карлейль говорил по поводу этого дела: «Век чудес еще не кончился». «Графиня Ламотт от рождения вела борьбу с социальным строем», — сказал Беньо. В этом деле, однако, нет ни ума, ни тонкости, ни чудес, ни борьбы с социальным строем. Гениальный план графини сводился к самой обыкновенной краже, притом к такой, которая неизбежно должна была очень скоро раскрыться. Думаю, что графиня просто была во власти навязчивой идеи: лучшее в мире ожерелье в 1 600 000 ливров — это чужое богатство должно, должно перейти к ней. Чего только нельзя сделать, чего нельзя купить на 1 600 000 ливров! О последствиях она просто не думала: там будет видно. Вероятно, такая же психология была не только у нее. Особенность всех этих гениальных, но обычно (далеко не всегда, впрочем) плохо кончающих авантюристов — в сочетании хитрости с навязчивой идеей. Это, в сущности, одна из форм сумасшествия — на основе чрезмерного житейского оптимизма.
Несмотря на прекрасные отношения с Боемером, госпожа Ламотт, конечно, понимала, что ей ювелир ожерелья не доверит. Естественно, возникла мысль: надо опять использовать кардинала Рогана. Прием был почти такой же, как в афере с «семьей бедного дворянина». Рогану было объявлено, что королева очень желает приобрести великолепное ожерелье Боемера, но заплатить сразу 1600 000 ливров ей трудно. Она хотела бы приобрести это ожерелье в рассрочку, с уплатой в четыре срока, по 400 тысяч. Первый взнос будет сделан 1 августа (разговор происходил в январе). Однако вступать с ювелиром в переговоры о рассрочке королеве неловко. Не согласился ли бы кардинал заключить соглашение с Боемером, не вмешивая ее формально в дело? Деньги, разумеется, будет вносить в условленные сроки королева.