Гракхи
Шрифт:
Она упала на колени, обняла его ноги:
— О господин мой, сжалься над собой и надо мною! Он поднял ее, прижал к груди:
— Ты — единственная… любимая… но я не могу… Я связан с Римом, связан с плебсом… Ты будешь свободна после моей смерти…
Она уронила голову ему на грудь, полузакрыла глаза; горячий шепот обжигал лицо Гая:
— Господин, мы умрем вместе! И я буду молить богов, чтобы я умерла первой, чтоб они избавили меня от горя видеть твою смерть!
Они слились в страстном объятии.
Эфиопка-ночь заглядывала в комнату, когда они вышли из гостиницы. Моросил дождь. Печаль природы тесно соприкасалась с грустью двух человек.
Они шли, крепко обнявшись, — одно тело, одно сердце. Справа шумела Субура — пьяные возгласы, песни и хохот блудниц долго неслись им вслед, как крики филинов, как клекот стервятников над падалью, над мрачным позором державного Рима.
Толпа плебеев и рабов охраняла всю ночь дом Фульвия Флакка. Песни, бряцание оружия, воинственные клики вспыхивали над Эсквилином до самого рассвета.
В доме пили перед окончательной схваткой.
Изредка отворялась дверь, и полупьяные рабы выкатывали на улицу бочки с молодым вином, и толпа набрасывалась на него, принимаясь черпать, чем попало: кружками, пригоршнями, шапками.
Из дома доносилась песня с неизменным припевом:
Где ты, дева нагая?Хриплый голос Фульвия грохотал, заглушая молодые голоса.
Помпоний и Леторий, проходя мимо полупьяных плебеев, были остановлены яростными окриками:
— Кто такие? Стой!..
Рабы и плебеи, пошатываясь, подходили к ним, звеня оружием: у одних были в руках мечи, другие размахивали широкими ножами, иные держали железные палки, дубины. И у всех глаза были безумные, дерзкие.
Узнав вождей, они пропустили их и вернулись к бочкам.
Помпоний и Леторий вошли в атриум.
За столами возлежали люди — их было так много, что комната казалась помещением для рабов, лежавших вповалку. Глиняные светильники чадили, в деревянных подсвечниках горели восковые свечи. Пьяные голоса переплетались со звоном чаш и кратеров, с хвастливыми возгласами Флакка:
— Мы их завтра передавим, слышишь, Люций? А тогда… тогда…
— Что тогда? — крикнул Люций, поглядывая на брата, который пил мало, смешивая вино с водою.
— А тогда мы поделим Рим между рабами и плебеями, изберем свой сенат!.. Ни один сенатор, ни один всадник, ни один публикан и купец не попадут туда!..
— Кто же попадет? Мы, что ли?
— Ни ты, ни я. В сенате будут плебеи, бывшие рабы, бедняки — латины и союзники… Мы скажем так: «Хотите, чтобы Гай был вашим советником?» И если они пожелают…
— Ты пьян, отец!
— Замолчи. Я говорю то, что у всех на языке. Вы боитесь высказаться, а я… кого и чего мне бояться?
Он встал и, пошатываясь, подошел к сыну:
— Пройди в таблин. Люций повиновался.
— Был у Аристагоры? — хрипло спросил Фульвий, вглядываясь в лицо сына.
— Был, — не моргнув глазом, ответил Люций.
— Ну и что ж?
Люций смело взглянул на отца:
— Я пощадил ее молодость, решив так: победим мы — ее ожидает суд плебса, победят злодеи — клиенты отомстят за нас.
— Эх ты, чудак! — усмехнулся Фульвий. — Рабы! А если все они лягут в бою?
— Не бойся: я послал Геспера и Люцифера в Остию: там они будут дожидаться исхода борьбы. И когда все уляжется, они возвратятся в Рим…
Флакк вздохнул:
— Ну, как хочешь. А я бы поступил иначе: сегодня же ночью она плавала бы в Тибре, и рыбы жрали бы ее холеное тело…
Они вернулись в атриум. И теперь только Фульвий заметил Помпония и Летория. Протянув к ним руки, он воскликнул:
— Что не приходили, дорогие друзья? Где Гай? Что делает?
— Гай спит. Его, как и тебя, охраняет плебс.
— А разве уже поздно?
— Нет. Прошла первая стража.
Светильники, потрескивая, меркли; воск и бараний жир неприятно пахли. Гости дремали на ложах.
Краснолаковая посуда, производимая в Арреции, тускло поблескивала на столах: причудливые извилистые змеи, разинув пасти, подбирались, казалось, к журавлям с длинными, тонкими шеями. Большое зеркало, украшенное изображением Менелая и Елены, отражало сонные лица людей, огни светилен, чернолаковые вазы с линейными орнаментами.
— Ну, Квинт, — обратился Фульвий к младшему сыну, — скажи, где твоя Асклепида?
Квинт вспыхнул, опустив голову.
Посмеиваясь, Флакк хлопнул в ладоши, крикнул:
— Эй, гости дорогие, заснули? Промойте свои глотки, протрите глаза! Сегодня у меня торжество…
Полупьяные гости в недоумении смотрели на хозяина.
— Я женю младшего сына, — смеясь, говорил Фульвий, — женю на невольнице, чтобы всем было известно, что я не брезгаю рабом и плебеем, считаю их людьми, равными римским гражданам, — и, повернувшись к вошедшему рабу, приказал: — Ступай, Афродизий, к госпоже, объяви ей мою волю: если она захочет, пусть придет на торжество. Да не забудь позвать Асклепиду…
Квинт побледнел: решение отца было для него приятной неожиданностью, он не смел и мечтать об этом и недоверчиво поглядывал на гостей, на Люция, ища на их лицах скрытой насмешки. Но все были серьезны, а на лице брата он уловил не то изумление, не то растерянность.
Вошла юная черноокая гречанка, маленькая, худенькая, как девочка.
Квинт вскочил, глаза его пылали.
— Успокойся, — с грубым смехом сказал Фульвий, — мы вас не задержим: ночь велика. Помни, что в приданое за девушкой не получишь ничего, кроме ее юности. Но я имею право сделать невесте свадебный подарок, верно, друзья?