Граненое время
Шрифт:
— Вэри гуд, — сказал американец.
— Я предупреждал Витковского, что вашего опытника надо было оставить в конторе, — говорил Осинков Захару, когда машины тронулись дальше. — В области существует официально принятая агротехническая система и нечего лезть со своими предложениями, да еще в присутствии иностранцев!..
Когда колонна легковых автомобилей вернулась на центральную усадьбу, Востриков пригласил гостей в свой кабинет-лабораторию. То, что здесь увидел Осинков, окончательно вывело его из равновесия: на подоконнике, сваленные в кучу, пылились десятки брошюр в желтенькой обложке, — это были те самые рекомендации,
Американец взял одну из брошюр, вопросительно взглянул на гида. И, только сейчас заметив свою оплошность, Востриков смутился, но ответил бодро, сперва по-русски, для Осинкова, потом по-английски, для гостей:
— Это наш кодекс агрономических правил обращения с землей.
Пришлось уважить просьбу американца и подарить ему к о д е к с со своим автографом.
— Так что вы знаете о наших прериях и пампасах Аргентины? — спросил руководитель делегации.
Востриков постарался кратко объяснить принципиальную разницу между капиталистическим и социалистическим освоением целины, не забыв Марксова замечания о том, что американцы, снимая сливки с земли, способствовали разорению европейских землевладельцев, не говоря уже о своих мелких фермерах.
— Гуд, гуд, — улыбался руководитель делегации. — Вы хороший пропагандист. Но у вас, в Советском Союзе, тоже снимали сливки с земли, когда распахивали целину.
— Однако эти сливки пошли в общий котел. Теперь наша задача научиться правильно вести хозяйство. Маркс говорил, что старые орудия производства по мере совершенствования техники должны быть заменены или просто выброшены, земля же, если правильно обращаться с ней, непрерывно улучшается.
— Тут я согласен с Марксом, — сказал другой американец, который не расставался со своим блокнотом. — Советую вам обратить внимание на эрозию почвы. — И он, взяв инициативу в свои руки, начал подробно излагать меры борьбы с эрозией. Востриков не остался у него в долгу, заговорил о своих опытах поверхностной обработки почвы по стерне и безотвальной вспашки зяби.
Вечером американцы улетели, — им еще надо было совершить поездку на Кубань. Возвращаясь с аэродрома, Захар сказал директору совхоза:
— Теперь будем ждать, что они напишут о нашей целине.
— У них рука не дрогнет, — вяло отозвался Витковский.
Ему сейчас ни о чем не хотелось говорить. Проводив американскую делегацию, свалив этот неожиданный груз с плеч, он опять оказался наедине со своими мыслями о Журиной. Нет, жить рядом с ней дальше никак нельзя. Остается единственный выход: уехать отсюда, и поскорее. Но кто же отпустит его до осени? Придется ждать, а потом, ссылаясь на здоровье, просить отставку у обкома. Сколько будет кривотолков, искренних недоумений, злых догадок. А, чепуха все это! Самое страшное — предстоящее объяснение с Натальей. Вот и прошел еще один день, приблизивший к развязке.
Неумолим ход времени, когда впереди беда.
Но когда исполняются твои желания, время замедляет бег. У Федора было такое ощущение, будто он преодолевает штурмовую полосу, что ни день — то ров, или проволочное заграждение, или каменная стенка. Все это надо искусно взять, с полной выкладкой, чтобы выйти в чистое поле. И он по-солдатски брал день за днем — только бы не сорваться, не ударить в грязь лицом.
А началось вот с чего. Недавно Федор зашел после ужина
— Ты мне как раз и нужен! — сказала она таким тоном, будто ждала его.
— Опять сводка о выработке бригады? Я аккуратно отчитываюсь перед своим прорабом.
— Не спеши, садись. — Она открыла сейф, достала оттуда сверточек в миллиметровке, положила перед собой.
Да это же его письма!
— Вот, храню твои с в о д к и наравне с плановой документацией. Дома нельзя, ты же знаешь, какая у нас Варя, обязательно найдет, где ни спрячь.
Федор плохо соображал, что она говорила, — он старался подготовить себя к худшему.
— Прошу, Федя, не пиши больше, не надо.
— Почему?
Она быстро взглянула на него, но он опустил голову. Чего он больше всего боялся, то и случилось: Надя, конечно, решила вернуть ему его любовные послания.
— Потому, что мы всегда можем встретиться, поговорить...
Нет, пожалуй, не вернет, она умеет обнадеживать, умеет.
— И потому, наконец, что и ты для меня тоже небезразличен, Федор...
Она произнесла это очень просто, даже скороговоркой, точно не в первый раз. Он встал.
— Это правда?
— Я сказала все, — как-то невесело улыбнулась Надя, будто пожалев о том, что уже сказала. — Эх, Федор, Федор, ты совсем ничего не видишь...
— Да я и сейчас не верю.
— Вот, может быть, поэтому я и не прошла мимо тебя. Понимаешь?
— Нет. То есть да! Но, в общем, я все-таки плохо понимаю. Потом пойму. Постараюсь понять. Непременно!
— А теперь иди, Федор, — она через стол протянула ему руку.
Они постояли друг против друга: Герасимов, на целую голову выше ее, крепкой, ладной казачки, немного ссутулился, чтобы не пропустить мимо себя притемненный свет этих глубоких глаз, а Надя, вскинув гордо красивую голову, с лукавой пытливостью, молча приглядывалась к нему, — вот ты какой, оказывается.
— Иди, — повторила она строже.
И тогда он повиновался. Он мог идти сейчас до самого предгорья. Идти, идти. Только без остановок. Чтобы ни о чем не думать. Чтобы обойти всю степь и в изнеможении упасть где-нибудь в ковыль.
А Надя заставила себя работать. Она подготовила телеграфную сводку в область, прочла ее от начала до конца, — все в порядке. Но начальник планового отдела не подписал, заметил ошибку. Она тщательно, цифру за цифрой, переписала декадку на чистый лист бумаги, и опять ошиблась, хотя уже в другом месте. «Да что с вами, Надежда Николаевна?» — с недоумением спросил ее начальник.
Пытаясь сосредоточиться, войти в деловой ритм, она стала звонить на участки, напоминать экономистам о месячном отчете. Так и закончился этот нескладный рабочий день. Надежда Бороздина терпеть не могла тех людей, которые только делают вид, что чем-то заняты. И вот сама оказалась в таком положении.
Федор долго бродил за поселком, вокруг полевого аэродрома. Вечерело. Сытые, отъевшиеся после зимней спячки байбаки, с важным видом приняв стойку «смирно» на бровках своих нор, негромко пересвистывались друг с другом. Он проходил мимо сурков, будто стоявших в почетном карауле, и дивился их с т р о е в о й выучке. Потом, когда солнце закатилось сурки исчезли. Только в небе еще пел, снижаясь, одинокий жаворонок. Потом и он смолк. Даль сделалась сиреневой, под цвет уральского предгорья.