Граница дождя
Шрифт:
Хлопали друг друга по плечу, называли «старик», «старуха», носили вытянутые, грубой вязки свитера, прибегали с горящими глазами:
— Послушай, это гениально! Белла Ахмадулина, «Не плачьте обо мне, я проживу…»
— Вот так, в двух словах, как Кушнер, никто еще не сказал: «Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще!»
Сыпали цитатами из уже не запрещенного булгаковского романа, упивались «Колыбелью для кошки», конечно же, считая себя людьми одного карасса, передавали из рук в руки еще запрещенного «Доктора Живаго», «Архипелаг ГУЛАГ» и телефон доверенного мастера, который переделывал рижский приемник ВЭФ так, что он хорошо ловил «вражеские голоса», выстаивали очереди на заезжих
Сергей мыл посуду, когда раздался звонок, которого он ждал все эти дни.
Когда формальности были завершены и Сергей пошел проводить меднолицего «металлического короля», за которым шествовал шофер с упакованной картиной, тот сказал:
— Нет, так не годится, поехали отметим. Я угощаю.
Чего не хотелось ему, так это ужинать в компании замучившего его хозяина жизни. Болтовня про Кортасара, ленту Мебиуса и мантиссы изрядно утомила Сергея. Но клиент был перспективный, вознамерившийся стать коллекционером и, быть может, даже меценатом. Отказать было бы неразумно.
Они приехали в неприметный подвальчик, каких развелось в Москве множество, где угодливый метрдотель, кланяясь, изрек прямо-таки литературное: «Давненько не бывали у нас», — и после этого весь вечер напоминал сцену из пьесы Островского, наложенную на день сегодняшний, как любят делать современные режиссеры. И роли как по писаному: нищий интеллигент и богатый нувориш.
С точки зрения гастрономической Сергей, передоверивший заказ («Вы лучше знаете здешнюю кухню») меднолицему, был разочарован: Мария Николаевна готовит куда вкуснее. Единственный приятный момент наступил, когда стали выбирать вино. Тут Сергей блеснул, огорошив сомелье несколькими точными вопросами.
— Так вы не только по проблемам искусства, оказывается, можете. Вот теперь я знаю, с кем консультироваться, — впервые за все это время в голосе «металлического короля» зазвучало уважение.
Впрочем, он как-то внезапно и быстро захмелел, незаметно перешел на «ты» и вернулся к прежнему презрительно-снисходительному тону:
— Все ваше «ведение» — болтология чистой воды, на таких дурачков, как я, рассчитанная. Что ты знаешь о жизни? Да ничего. А о науке, которая движет цивилизацию? Думаешь, поди, что физик, изучающий теорию поля, связан с посевной. А у нас в точных науках все без вопросов — гидрид-ангидрид, и конец, мать твою!
Чтобы прервать его монолог, Сергей перешел в атаку и, внутренне ежась, тоже решил на «ты»:
— Ты зря думаешь, что в естественных науках можно игнорировать красоту. Вот мне один физик говорил, что есть потрясающие термины, например солнечный ветер. И, кстати говоря, — он вспомнил, что на работе и надо мягко подвести его к будущим покупкам, — многие технари куда тоньше разбираются в искусстве, чем иные горе-искусствоведы. Ну что, за первое приобретение, за основание новой коллекции, — и тут уж его совсем занесло, — за нового Третьякова!
Выпили. Подошла очередь горячего.
— Рыбу будешь? — спросил меднолицый. — Я на реке рос, с детства рыбу люблю, — и ударился в воспоминания. — Понимаешь, я простой деревенский мальчишка, пока в район в техникум не уехал, в хате под солому жил. Вот ты где вырос? Небось, из чистеньких московских мальчиков? В матроске и сандаликах! По траве босиком если бегал, то в жару, «для здоровья», а я торф рыл в болотах!
У Сергея заныло в затылке. Угадал, гад! Были и матроска, и сандалии. Самая его любимая фотография, где он именно в матроске с родителями в Парке культуры, на фоне чертова колеса. Но тот не ждал ответа:
— Все эти ухваты, горшки и прялки, которыми вы теперь музеи набиваете — ах, народное,
Сергей вспомнил картинку с ласточками в квартире, где родился, с тоской подумал, что наверняка она погибла в геенне ремонтов и вообще неизвестно, стоит ли на месте сам дом.
И когда вышколенный шофер, без подсказки шефа знающий, что гостя, которого привезли, надо доставить домой, спросил: «Вам куда?» — неожиданно для самого себя назвал переулок своего детства…
Глядя на тупой параллелепипед, украшенный только коваными козырьками подъездов, Сергей думал: «Дом вроде бы есть, а вроде бы его нет. — Он поднял прутик и стал чертить на песке, которым были посыпаны аккуратные дорожки. — Есть только место, где стоял родительский дом». Недавно видел он старинную карту, где ближе к краю было незакрашенное белое пространство и надпись — “terra incognita”. Без всякого переносного смысла, без пафоса, просто неизвестная земля, где никто еще не был. Во времена буквальных смыслов «утопия» в переводе с греческого означало вовсе не «несбыточная мечта», как мы привыкли считать, а «место, которого нет». В этом забытом, изначальном смысле он был сейчас в той самой «утопии».
«Сидят на соседних лавочках люди, и никто не знает, что я здесь родился…» — думал он, продолжая чертить на песке.
Наследница
Сколько же у меня было творческих порывов! Рисовать не умела, хотя с детства любила. Петь обожала, не имея настоящего слуха и тем более голоса. В школьном хоре пионерские песни с таким удовольствием подхватывала. А сейчас бы пела с радостью на клиросе, но кто меня возьмет, да к тому же церковное пение куда сложнее пионерского. Хотя бывает: пристроюсь на службе к певчим поближе и тихонько, почти беззвучно им вторю — благодать. Музыка, конечно, в костелах помощнее будет, но зато убранство их моему эстетическому вкусу претит. Никогда бы не смогла преодолеть неприязнь к аляповато раскрашенным статуэткам: ангелочкам и тем более — Богоматери. Что сделаешь, любое пространство я пытаюсь преобразовать под себя, даже стол на работе, а что уж говорить о доме. Маленькие были, так во что играть любили больше всего? Конечно, в дом! Накроешь стремянку пледом — и вигвам готов. А самое подходящее место прогулок, всегда запретное и потому манящее, — стройка. Вспомню и на языке чувствую лакированную гладкость черного-пречерного блестящего вара. Куда там теперешним приторным жвачкам…
А у возлюбленного моего дома я не была никогда, только однажды на даче. Так устроились наши отношения. Тем более что он раз и навсегда объяснил, что стесняется своего холостяцкого беспорядка. Он рано овдовел, не успев стать отцом, и больше не женился. В одном из бесчисленных и «запретных», а потому всегда прерванных на полуслове разговоров он сказал: «Знаешь, я слабый человек, можешь меня презирать, по мне всегда лучше было не иметь, чем потерять. Вот такой я эгоист. А сейчас…» И ведь никакого между нами не было электрического разряда, никакой искры, а наоборот, медленное, но неуклонное прорастание друг в друга. Как плети дикого винограда, которые цепляются за невидимые глазу шероховатости гладкой стены, мы свивались все крепче в прочную ткань.