Граница миров

Бабка Стефания сидела на лавочке возле дома и, жмурясь, смотрела на солнце. Закат был бы великолепен, кабы не портила его грязно-серая дымка, затянувшая горизонт. Химкомплекс работал на всю мощность, отравляя воздух ядовитыми выбросами. И все равно даже это не могло полностью скрыть красоту заката — багрово-золотого, невероятного, магического, притягивающего взор старческих слезящихся глаз, бывших некогда изумительного василькового цвета.

Бабка Стефания вздохнула и провела рукой по седым волосам, автоматически поправляя выбившуюся из строгой прически прядку. Пальцы болели, скрученные артритом, ныли много раз ломанные кости, предвещая скорую перемену погоды. И белел на старческой пергаментного цвета коже узкий и тонкий шрам, пересекающий лоб и левую скулу, разломивший идеальное полукружье седой брови на две уродливые половинки.

Рука закончила путь по волосам, скользнула по шраму на лице, некогда тонкие и красивые пальцы погладили его, коснулись другого, такого же тонкого шрама на шее, сбегавшего от уха к горлу и ниже, за ворот идеально белой рубашки с кружевным отложным воротником. А потом рука мягко и красиво опустилась на высеребренное навершие трости, покрытое странными узорами. Ниже навершия на полторы ладони трость выгибалась причудливым эфесом с витой гардой и клеймом по центру — свернувшаяся спиралью змея, готовая к атаке и напружинившая тело. А ниже гарды начиналась самая обыкновенная трость, черная, с истертым серебристым узором, разобрать который уже было невозможно.

Закат закончился. Золото и багрянец сползли с небесного купола, без боя уступая его надвигающейся ночи. На задергивающейся портьере темного неба загорелись первые звезды. Бабка Стефания смотрела на них, как до этого смотрела на закат, и продолжала о чем-то думать.

— Что-то ты сегодня засиделась, Стефа, — прокаркал рядом старческий голос, и на лавочку опустилась еще одна бабулька. — Эх, Стефа, Стефа… Старые мы уже стали. Старые. Иногда кажется, что и молодыми-то не бывали. Да. Не бывали. Гляжу на нынешних и плачу. То ли дело мы были. Верно, Стефа?

— Верно, Софьюшка, — тихо и скрипуче ответила бабка Стефания. Говорить ей было трудно, словно голосовые связки были толченым стеклом посыпаны. Она опять коснулась шрама на шее и поморщилась. Морщины, сетью брошенные на ее лицо, углубились, сделав его вообще уродливым.

— Другие мы были, совсем другие, — тихо продолжила говорить бабка Стефания. — Не похожие ни на кого. И эти тоже ни на кого не похожи.

— Во-во, — подтвердила бабка Софья. — И я говорю — ни на что не похожи. Надысь вот, иду, а эта молодежь стоит в подъезде и курит. И мало того, что курят, так еще и на пол сплевывают, и гогочут, что твоя лошадь.,.

— Моя лошадь не гоготала, — тихо вставила в речь бабки Софьи Стефания. — Моя лошадь вообще молчаливая была. Храпела иногда, фыркала. Ржала уж совсем редко. Это первая. Остальные… Разные были…

— Ой, Стефа, совсем с ума рехнулась! — всплеснула руками бабка Софья, — Ты чего ж несешь-то? Соображаешь? Откуда в городе лошади? Из богатых ты, что ль?

— Не всю жизнь я в городе жила. — Бабка Стефания встала. Несколько секунд ей понадобилось, чтобы разогнуть скрученную хондрозом спину. Потом она тяжело оперлась на трость и опять взглянула на небо, — Пойду я, — сказала она совсем уж тихо. — Пойду. Сегодня домработница новая прийти должна… А время-то уж к ужину.

— Ой, Стефа, опять ты со своей девчонкой разругалась? Чего ты их гоняешь-то постоянно? — Бабка Софья засмеялась сухим старческим дребезжащим смехом. — Хотя верно, хотят твою квартиру получить — пусть работают как след, а не как попало.

— Именно. — Бабка Стефания позволила себе улыбнуться.

Не прощаясь, бабка Стефания поковыляла к подъезду, мучительно выворачивая больные ноги. Кости и старые шрамы опять ныли, чесались и болели. Стефания оглянулась на провожающую ее странным взглядом бабку Софью и подумала, что надо подниматься на второй этаж, а лифта в их пятиэтажке нет.

Бабка Стефания знала, что ее не любили в доме и во дворе. Невесть откуда взявшаяся, купившая за бешеные деньги квартиру со всей мебелью у уезжающих на Запад предыдущих владельцев, она жила скромно. Среди мусора соседи никогда не видели ничего особенного, кроме разве что банок из-под икорки красной. Любила, видать, бабка Стефания красную икру.

И, верно, любила. В остальном же ее рацион был четко ограничен и просчитан. Она ела только то, что могло принести реальную пользу ее организму, а не то, что было вкусно.

И все равно считали бабку Стефанию странной. Ведьмой ее считали. Могла она и зуб больной заговорить, и безнадежного на ноги поставить, и приворотное, безотказно действующее средство сварить, но редко, ой как редко помогала она людям, по каким-то своим критериям выбирая тех, кому помочь можно и нужно, и отсылая прочь с глаз тех, кому, как она думала, помощь не требовалась.

Кроме того, знали мальчишки во дворе, как здорово умела бабка Стефания обращаться со своей тростью. Любили они с безопасного расстояния дразнить старуху «ведьмой», а когда доводили ее до белого каления, каким-то неведомым никому способом она оказывалась прямо в центре мальчишечьей стаи и охаживала ребятню по спинам увесистой тростью. Охаживала больно, но бережно — ни синяков, ни ссадин не оставалось никогда, но наука была крепкой.

Много странностей замечали за бабкой Стефанией соседи, но не трогали сварливую старушку, боясь, что сглазит или порчу напустит. От нее всего ожидать можно было. Все запомнили историю с двумя ее домработницами, работавшими у нее подряд, одна за другой. Они оказались не в меру вороватыми, и сдачу, возвращаясь из магазина, клали себе в карман, а не Стефании в кошелек, и вещички утаскивали, но потом вдруг случилось что-то. На брюхе ползли к сидевшей на лавочке бабке Стефании и шипели, словно змеи, а у ног мирно и ласково улыбающейся старушки свернулись калачиком и застыли в какой-то невероятной позе. Обе девушки в психиатрическую клинику были помещены. Как знали соседи, обе они вообразили себя змеями, и вывести их из этого состояния оказалось невозможно.