Граница не знает покоя

Тевелев Матвей Григорьевич

— Я дальше не могу… Оставьте меня.

Я взял его за руки. Они были холодные. Партизаны подхватили его и понесли.

Ветер спирал дыхание. Все чаще и чаще преграждали путь только что наметанные сугробы.

Так молчаливо, медленно шли полчаса. Потом меня догнал комиссар и угрюмо сказал:

— Радист умер…

Шла борьба не на жизнь, а на смерть. В вихре дней мы затеряли Терлецкого, пока однажды наши разведчики не принесли неожиданную и очень страшную весть: немецкие каратели в деревне Скели повесили нашего отважного пограничника.

Мы

не поверили. Каким образом он снова попал в тыл врага? А может, его захватили в плен под Балаклавой — ведь был же слух, что Терлецкий снова командует ротой пограничников.

И вот сейчас, после встречи с Екатериной Павловной, многое прояснилось.

…Севастополь волновался, искал с нами связи. Наше молчание было неожиданным, необъяснимым — ведь никто не знал, что мы потеряли радиста.

Днем и ночью радиостанция посылала в эфир сигналы. Секретарь обкома партии не выходил из аппаратной, требовал и требовал связи с лесом. Эфир молчал.

Терлецкий, отдохнувший, помолодевший, ожидал назначения, а пока искал адрес своей семьи, которая, по слухам, была где-то на Кавказе.

Его неожиданно вызвали в обком партии. Пришел он встревоженным. Секретарь обкома принял его немедленно. Он посмотрел на белый подворотничок офицера, на его до блеска начищенные хромовые сапоги на новенький орден, вздохнул.

— Мы снова лишились связи с партизанами.

— Как?

— Молчат и все, — пожав плечами, ответил Меньшиков и подошел к карте. Надо найти не только пятый партизанский район, но и четвертый, третий, — сказал секретарь обкома, пристально взглянув на офицера. Мы высадим вас за Балаклавой с двумя радистами.

Меньшиков показал на карте приблизительную дислокацию партизанских отрядов Крыма.

До рассвета Терлецкий запоминал устный приказ районам, шифры, изучал документы.

…Ночь — хоть глаз выколи. Лодка качается на прибрежных волнах. Терлецкий и радисты прощаются с рыбаками, уходят в темноту.

Высоко в горах перекликаются автоматными очередями патрульные. Где-то совсем близко бьют пулеметы. Ракеты, казалось, вылетали из-за соседней скалы.

— Ложись! — Терлецкий прижался под кустом. Неожиданно засигиалили с моря. Сильный пучок света посылал точки, тире, точки…

Ответили сразу же из нескольких мест. Залаяли собаки, ожила вся дорога.

Терлецкий прислушался. Он и радисты мгновенно перебежали через шоссе. И тут раздался взрыв. Они наскочили на мину… Радисты погибли. Терлецкий, тяжело раненный, рухнул на землю.

Утром жители Байдар увидели, как десять дюжих фашистов вели по главной улице высокого советского командира в изорванной, окровавленной шинели, с забинтованной головой…

Через день в немецкую комендатуру сгоняли жителей. Вводили поодиночке, показывали на командира. Он был разбинтован, с глубокими ранами на лице. Его серые глаза прямо смотрели на того, кого к нему подводили.

— Это есть кто? — спрашивал комендант.

Люди пожимали

плечами, молчали, хотя Терлецкого узнали, да и нельзя было не узнать человека, который прожил на заставе много лет, общался с колхозниками, рыбаками. Очная ставка продолжалась. Наконец привели жителей из Скели. Первым подошел к Терлецкому худощавый мужчина в полицейской форме и крикнул:

— Это Терлецкий! До войны был начальником пограничной заставы.

Недалеко от Байдарских ворот, у крутого изгиба шоссе, над пропастью стоит старинное здание. Здесь до войны был ресторан, приезжали туристы, любовались Южным побережьем.

В холодный, февральский день несколько женщин в обтрепанной одежде, с узлами на худых плечах испуганно жались к колонне этого здания.

Снизу, истошно сигналя, мчалась крытая черная машина с крестами и решетками на окнах. Из задних дверей машины выскочили немцы в черных шинелях. Они вытащили чуть живого человека в изорванной пограничной форме. Он не мог стоять. Фашисты опутали его колени веревкой и потащили к пропасти, что-то влили ему в рот и поставили над самым обрывом.

Из кабины вышел офицер, а за ним скельский полицейский.

Офицер подошел к пограничнику и что-то стал кричать ему на ухо. Он показывал вниз на Форос, на море.

Пограничник молчал.

К нему подскочил полицейский:

— Признавайся, дурак. Сейчас тебя бросят в пропасть, разобьешься в лепешку.

Офицер отступил на два шага, а полицейский взял конец веревки и привязал ее к стальной стойке парапета. Они с разгона толкнули пограничника в пропасть… Зашуршала галька…

Крикнула одна из женщин и замерла.

Казалось, прошла целая вечность. Офицер посмотрел на часы, взмахнул рукой. Солдаты и полицейский стали тянуть веревку. Показались посиневшие босые ноги, потом туловище.

Окровавленного пограничника бросили в лужу. Он шевельнулся, стал жадно пить. Его подхватили под руки, подняли. Офицер стал кричать, показывая на пропасть.

Пограничник мотал головой. Его схватили и швырнули в машину. Хлопнули дверцы, зашумел мотор. Машина рванулась и помчалась на Байдары.

— Это Катин муж! — заголосила одна из женщин. — Терлецкий! Что они, подлецы, сделали с человеком.

Выдался такой светлый, теплый день, что, несмотря на фашистов, которых до отказа набилось в деревне, люди высыпали на улицу.

В полдень ударили барабаны, забегали солдаты, закричали.

Дети попрятались по домам, а их матерей, отцов, старших братьев стали сгонять к зернохранилищу, деревянная площадка которого была приспособлена под эшафот.

Под Севастополем гремели артиллерийские залпы. Они слышались с такой отчетливостью, что жандармы, стоящие у эшафота, боязливо поглядывали по сторонам.

Терлецкого проволокли через улицу, бросили у площадки. Еще залп. Внизу, в долине, — облако густого дыма над Байдарами. Это ударила Севастопольская морская батарея тяжелых орудий.