Граница за Берлином
Шрифт:
— Эх, несчастный! Спать поменьше надо.
— Я не спал, — пискляво оправдывался Соловьев. — Только отвернулся, а они сразу — цап! Да еще и рот завязали и руки…
В это время снова взвилась в черном небе ослепительная ракета. Я взглянул на пленника, шагавшего рядом, и был поражен.
— Так это вы, капитан Горобский? — еле нашелся я.
— Да я, капитан, — ответил он каким-то глухим, надорванным голосом.
— Горобский! — вырвалось почти одновременно у Мартова и Коробова, шедших сзади.
— А мы думали, что вы
— Думать никому не запретишь, — мрачно и нехотя ответил он. — Бывает и не так, как думаешь.
Мы подошли к траншее и, спустившись в нее, вошли в блиндаж.
— Ба! Знакомые все лица! — воскликнул Блашенко, увидев Горобского. — Ты-то зачем здесь, капитан?
Горобский прошел в дальний угол землянки, сильно припадая на левую ногу.
— Приветствовать по-армейски не имею права. Как видишь, ваши гвардейцы лишили меня ремня и оружия и попортили форму, — проговорил Горобский, подал Блашенко руку и присел на патронный ящик. — Особенно постарался Грошев. Не ожидал я от него такой прыти: с виду кажется слишком интеллигентным для такой черной работы.
— А ногу тебе тоже они попортили?
— Нет, нога сама собой. Если бы не эта проклятая нога, не видать бы вам вашего Соловьева.
— Тоже нашли кого тащить! — вставил Коробов, — Вы бы Земельного утащили или Таранчика.
— Нет, ты расскажи сначала, почему ты не дома и почему воруешь своих солдат?
— Это что, допрос?
— А ты как думал? Наш офицер оказался в рядах противника, пытался стащить нашего солдата, да еще чтоб не допрашивали? — улыбнулся Блашенко.
— Добро, повинуюсь, герр оберлёйтнант. Давай для начала закурим, потом расскажу все по порядку. — Вставив сигарету в наборный мундштук и жадно затянувшись, Горобский продолжал:
— Все проще простого. На грех, говорят, мастера нет. Не успел я доехать до Берлина, как начала здорово беспокоить эта злосчастная нога. Распухла и ломота была нестерпимая. Черт знает, может, от раны, а может, ревматизм. Словом, пришлось завернуть в госпиталь, а пока там лежал, время шло, и на границе придрались к пропуску — не пустили. Потом все ушли из города. Я отправился на поиски. Долго не мог вас разыскать, случайно попал в стан «недругов» и так временно оказался вашим «противником». Как видите, все очень просто.
— Просто-то оно, конечно, просто, но я бы на твоем месте, — возразил Блашенко, — и не подумал о госпитале. Ползком бы дополз, на боку докатился. Только мертвого меня могли вернуть.
— Ну, это еще проверить надо…
— Нечего проверять. Только бы отпустили… Остается поздравить тебя с благополучным возвращением из отпуска, — съязвил Блашенко.
На шатком столике, сооруженном на пустых ящиках из-под боеприпасов, светился пугливый огонек плошки. Лицо Горобского было мрачно и казалось злым. Весь он поблек, осунулся, и вид его пробуждал во мне горячее сочувствие.
В самом деле, после стольких трудных лет человеку
Утром капитан Горобский отправился к командиру подразделения. Он сильно хромал и, морщась от боли, говорил на прощание:
— Не бойтесь, больше не буду вашим врагом. Думал, что зажило, а, наверно, придется опять на боковую…
Мы с Мартовым проходили по ходу сообщения мимо пулеметной ячейки, где разместился пулемет отделения сержанта Жизенского. Соловьев сидел на площадке, свесив короткие ноги. А Таранчик, согнувшись втрое, присел на две коробки с лентами и, неторопливо пуская дым из «козьей ножки», укоризненно и монотонно «пилил» Соловьева:
— Что, Соловушка, побывал в клетке? Тебе бы гусей пасти — ладно, а то на пост поставили, да еще ночью.
— Если б я с тебя был…
— Кхе-ге! Ишь ты, мальчик какой нашелся. Как есть, так он — взрослый, а на службе ребенком прикидывается. Видел я, как ты после завтрака за добавкой бегал.
— Оставь ты его, Таранчик, — вмешался Мартов, — видишь, и без того человек переживает.
— Переживает он…
— Довольно, Таранчик, — сурово сказал я, но он и не думал униматься и, обращаясь к Мартову, продолжал:
— Дали мне такого напарника, что его самого охранять…
— Хорошо, — перебил я его, — завтра же у тебя будет заменен второй номер…
В это время по цепи из ячейки в ячейку неслось приказание:
— Командиры взводов — к командиру роты!
Таранчик притих, а Мартов, уходя, посоветовал ему:
— Ты все же прекрати свои шутки.
— А вы это про замену… сурьезно? — вдогонку, запинаясь, спросил Таранчик.
— Вполне серьезно.
Я знал, что несмотря на кажущуюся неприязнь к Соловьеву, Таранчик любил его.
Мы шли по ходу сообщения, из глубины которого виден был только голубой лоскут неба, покрытый кое-где кучевыми облаками. Сильно парило. С наблюдательного пункта было видно, как плотно затягивался тучами весь северо-восток.
Старший лейтенант Блашенко, которого мы застали в своем блиндаже, только что вернулся от командира подразделения и рассказал нам, что через день мы должны покинуть этот полигон.
— Вот как! — удивился Коробов. — Пока стояла хорошая погода, мы лежали в окопах, а теперь по дождю «воевать» придется…
— Ничего, — успокоил его Блашенко. — Никакого дождя пока не видно. А «воевать» теперь не скоро придется. Отсюда, кажется, пойдем на демаркационную линию. Там негде будет обучаться…
— На линию? — удивился Коробов.
— Да, на линию, — подтвердил Блашенко. — Это почти точно. Но об этом поговорим потом, а пока приказываю тщательно проверить готовность всех огневых средств к активной обороне, обеспеченность боеприпасами, готовность пулеметов к ночной стрельбе, составить новые стрелковые карточки. Вечером соберемся снова. Всё. Выполняйте.