Границы из песка
Шрифт:
Гарсес поднимает стакан и задумчиво рассматривает его на свет.
– Она тебе не внушает доверия, да?
– Можно сказать и так, а можно иначе: это женщина, которая вызывает слишком много вопросов. Например, действительно ли она беззащитна или только выглядит таковой, кто знает? – Словно в подтверждение своих слов журналист пожимает плечами. – Поэтому мнение, которое может о ней сложиться, не так уж важно.
– Мне кажется, ты вообще не слишком жалуешь женский пол.
Керригэн ничего не отвечает, только слегка улыбается, по-прежнему держа в руке бутылку.
– Когда доживешь до моих лет, поймешь,
– Слушай, – говорит Гарсес, вытирая губы тыльной стороной ладони, – не надоедай мне сегодня своими нравоучениями, ладно? К тому же у тебя, наверное, не все всегда было так уж плохо.
– Плохо? Да нет, дело не в этом. Просто женщины – гораздо менее серьезная проблема, чем одиночество, отвращение ко всему или физический упадок. Мы слишком поздно начинаем отличать любовь от гордости. А если ты просыпаешься чересчур озабоченным, всегда есть девочки из «Южного креста». С ними все просто, не нужно влюбляться и вести себя, как идиоту.
– Но это не спасает от одиночества, – возражает Гарсес и смотрит на него ясным взором школьника.
– Одиночество… – бормочет Керригэн сквозь зубы, устало улыбаясь. – Зато это спасает от печали, что немало, но особенно от обещаний, лжи и романтических устремлений спасти свои души. Вся беда в том, что секс маскируют чувствами. Редкостный идиотизм. Сегодня ты лежишь в постели с девушкой, а завтра можешь разбиться или умереть. Конечно, в моменты слабости вспоминаешь этот дурацкий жар и тоскуешь по нему, ну и что? Эти моменты проходят. Все проходит. Лучше тосковать, чем постоянно жить в смятении, пытаясь защитить то, что сам же и выдумал, терзаясь сомнениями, страхом телесного разрушения, страхом смерти и не знаю чего еще… Впрочем, эта тема мне надоела.
– Любить тебя так, чтобы было похоже на след, оставляемый снегом, – мечтательно произносит Гарсес. – Снег обнажен, ни серебристых узоров, ни дороги, ни имени, ни души.
– Поэзия все превращает в метафоры, а может быть, еще и извращает, в этом она сродни религии. – Керригэн смотрит на офицера и нехотя улыбается, словно отпуская ему грех долгой будущей жизни. – Сколько раз ты влюблялся?
– Не знаю. Были две женщины, которые были мне не безразличны, но я бы не рискнул утверждать, что это настоящая любовь. Собственно, одна была еще девочка, лет пятнадцати или шестнадцати. Она всегда ходила мимо церкви Святого Христофора в форме гимназии доминиканок. Ее звали Лаура.
– А другая?
– С другой я познакомился в Шанхае, в кабаре «Барселона».
– А… – говорит англичанин понимающе, и в комнате повисает многозначительная пауза. – Следовательно, в Эльсе Кинтане есть что-то от обеих.
– Нет, у нее нет с ними ничего общего, это совсем другое. Когда видишь ее, задаешься вопросом, что делает ее столь непохожей на остальных.
– Возможно, дело не только в ней, – замечает Керригэн.
– Что ты имеешь в виду?
– Мы, мужчины, движемся по жизни зигзагами, туда-сюда, толком не понимая, что происходит. Приехать в город, потанцевать с незнакомой женщиной, придумать ей прошлое… Думаю, когда-нибудь это случается со всеми.
– А если бы я спросил о твоей самой большой любви, тебе было бы что рассказать?
Керригэн медлит с ответом – не потому, что не знает его, а потому, что вопрос поднимает из глубины души тревогу и глухую боль. Он курит и молчит. Слышны лишь веселые голоса девушек, развешивающих белье на соседней крыше.
– Я ведь не прошу вдаваться в интимные подробности, – оправдывается Гарсес, смущенный долгим молчанием корреспондента London Times.
– Это-то как раз проще всего, но я все-таки тебе расскажу, – говорит Керригэн.
–
Однажды утром я лежал в постели, а рядом со мной лежала женщина с длинным и хрупким телом. Она спала, и ее безмятежность меня потрясла, хотя уже давно меня волновала только собственная персона. Шла война, я был в увольнительной. Когда она проснулась, я прикрыл глаза, чтобы тайком понаблюдать за ней. Она бесшумно подняла жалюзи, поставила на огонь чайник и вернулась в постель. Я очень хорошо помню холодный цвет неба и туман, типичный лондонский туман. Она была очень молода. Одной рукой она небрежно провела по розовому ореолу соска, а другую мягко просунула мне между ног и забыла ее там, будто это было самое подходящее для нее место. И все время, пока рука покоилась на моей плоти, я слышал шепот ее сокровенных мыслей. Никогда больше я не испытывал ничего подобного.
– Это была она? – спрашивает Гарсес, показывая на фотографию размером с почтовую открытку, с которой на них смотрит женщина с каштановыми волосами и нежным безвольным ртом.
Керригэн молча кивает.
– А что произошло потом?
– Все кончилось.
– Почему?
– Потому что любовь делает нас слепыми, – грустно говорит Керригэн. – Я не сумел понять, чего она хотела.
– И ты больше никогда ее не видел?
– Мы встретились однажды после войны у моста Саутворк, но тогда было уже слишком поздно. А потом я уехал в Африку.
Керригэн нервно вертит в пальцах очередную незажженную сигарету. За плечом Гарсеса виден очерченный окном кусочек неба. Он смотрит на него сурово и равнодушно, потом прикуривает, с силой выпускает через нос дым и улыбается.
– Вот видишь… – говорит он, смущенный, а может, и недовольный излишней откровенностью.
Гарсес на другом конце комнаты, засунув руки в карманы брюк, покачивается с носка на пятку и, не зная что сказать, наблюдает за маленькими, в обрамлении мелких морщин глазами друга.
– Вижу, – только и произносит он, понимая, что никакими словами не приободрить человека, на время сбросившего привычную броню.
Так он стоит еще какое-то время, покачиваясь, со сжатыми в карманах кулаками. Это проявление не равнодушия, а уважения, ибо ценность дружбы измеряется порой именно умением сохранять дистанцию, пусть даже в один метр. Оба по-прежнему не произносят ни слова, погруженные каждый в себя и молчание: тактичное у Гарсеса, нелюдимое у Керригэна.
Через несколько минут возникает Исмаил с почтой, здоровается, кладет принесенное на письменный стол и так же таинственно исчезает. Керригэн просматривает адреса, бронзовым ножом вскрывает телеграмму из London Times и быстро пробегает ее глазами. Между нахмуренными бровями появляются морщины, подчеркивая неровную линию носа, рот кривит недовольная гримаса. Гарсес со все возрастающим любопытством наблюдает за ним. Лицо Керригэна уже пылает от возмущения, он цедит какие-то английские слова, судя по тону, ругательства в адрес Фрэзера. В голосе звучат горечь и злость одновременно.