Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле
Шрифт:
Учитель много странствовал, живал подолгу в доминиканских обителях Франции, Испании, Германии. Джованни не мог себе представить других стран с другими языками и другими обычаями. Горы, окружавшие Стило и Стиньяно, были границей его мира. Даже Неаполь казался невероятно далеким. Что говорить о Риме, Париже, Мадриде, Кельне!
Наставник посохом рисовал на песке набросок карты.
— Вот Альпийские горы, вот море, вот начинаются чужие края. — Упоенно рассказывал он о знаменитых монастырских библиотеках, где на длинных полках бережно сохраняются бесценные тома Священного писания и сочинения отцов церкви, старательно переписанные от руки, дивно изукрашенные рисунками. Об искусных почерках старинных переписчиков, о смиренных примечаниях в конце тома, где переписчик называет свое имя, просит помянуть его за этот труд в молитвах, а ошибки извинить. Он рассказывал о новых книгах, которые стали появляться лет сто с лишним назад, книгах, отпечатанных посредством хитроумного искусства «типографии». В
— А университет? — осмелился спросить Джованни.
В своей глуши он и слова бы такого — «университет» — не услышал, если бы однажды в Стило не забрела ватага странствующих студентов. Что привело их сюда? Кто знает! Жителей богом забытого Стило до полусмерти напугал их вызывающий вид, их дерзкие песни, острые шпаги под оборванными плащами, громогласная божба, ненасытный аппетит, неутолимая жажда. За несколько дней, что они провели в Стило, ночуя, впрочем, за городскими стенами, как было осторожности ради предписано властями, они одним горожанам написали красноречивые прошения, другим составили гороскопы, третьим продали лекарства и дали медицинские советы. Они вскружили головы многим девицам и замужним дамам, заняли деньги в долг у простаков и стянули то, что плохо лежало.
Буйную братию Джованни впервые увидел, возвращаясь из Стило в свою деревню. Студенты сидели на опушке рощи вокруг костра, жарили на вертеле гусей и кур, которых в это время оплакивали хозяйки. Разумом Джованни страшился беспутных пришельцев, но сердце влекло к ним. Вначале студенты хотели прогнать его, потом позволили остаться. Он провел в их обществе несколько дней, вместе с ними нарушал пост и еще несколько заповедей сразу. Учитель прихворнул, отлеживался в доминиканской обители, а дома уже давно не вникали в то, где пропадает сын. От школяров Джованни наслушался таких речей и песен, что пришлось исповедоваться в неурочный день. На этот раз епитимья была на него наложена строгая: пятьдесят раз прочитать «Верую» и поститься месяц во все скоромные дни.
Но кроме историй о любовных шашнях, покоренных красавицах и одураченных мужьях, о хитроумных проделках, жертвами которых становились простаки, скупцы, педанты, о попойках и потасовках, переходивших иногда в настоящие сражения, — все это Джованни слушал с немалым интересом — новые знакомцы рассказывали о профессорах, столь ученых, что ради их лекций не жаль пешком пройти страну из конца в конец, о диспутах, которые, начавшись утром, затягиваются до позднего вечера, а иногда захватывают и следующий день, о новостях из университетов Германии, Франции, Испании.
Джованни спросил наставника:
— А университет? Разве в университете нельзя научиться мудрости?
Доминиканец помолчал, явно огорченный этим вопросом.
— Да, университеты для того и созданы, чтобы нести свет истинного знания, учить главнейшей из наук — богословию и другим, коим подобает быть его прислужницами. Немало ученейших богословов вышли из их стен. Пламенные проповедники тоже воспитывались в университетах. И все-таки над университетскими стенами тяготеет некий рок. Каждый университет плодит еретиков и еретические лжеучения. Вот, например, Парижский. Едва возник, а уже его святейшеству папе пришлось посылать туда своего легата, чтобы искоренить опасные увлечения некоторых тамошних богословов. И достойный легат осудил их лжемудрствования, назвав их moderna curiositas. Как переведешь ты сии слова, сын мой?
Подумав, Джованни перевел:
— «Странные новшества».
— «Новые умствования», так будет лучше. По смыслу переводить всегда надо, по смыслу.
Слова-то он с грехом пополам перевел, а вот того, что рассказывал ему учитель, не понял. Не мог представить себе, что такое университет. Университеты, о которых говорили странствующие студенты, совсем не похожи на те, о каких рассуждал наставник.
— Ты хочешь стать ученым, сын мой, — сказал учитель и замолчал. Джованни встревожился. Что значит это вступление? Что значит этот перерыв в речи, которая всегда лилась плавно и без запинок? — Ты можешь стать ученым! — твердо и торжественно закончил доминиканец. — Но не в университете, где много соблазнов, кривых путей, уводящих в сторону от дороги истинного знания и спасения души. Верь мне: я некогда сам убедился в этом. Послушай, что я тебе расскажу.
Доминиканец поведал Джованни историю святого Фомы, которого чтил превыше всех иных святых.
…Родился некогда в благословенный час на итальянской земле юноша, одаренный с детства великим умом и жаждой божественной истины. Семья, богатая, знатная, гордая, могла послать его в самый славный университет, но сочла за благо доверить его воспитание монахам. Он рос среди братии знаменитого бенедиктинского монастыря. Монте Кассино.
Кроме великого благочестия, издавна утвердившегося в стенах этой обители, она исстари славилась прекраснейшей библиотекой. Отрок провел в Монте Кассино несколько лет и навсегда проникся любовью к монашеской стезе. В неаполитанском монастыре, у доминиканцев, прожил он до своего семнадцатого года послушником, но пострига покуда не принимал, зная, что это неугодно его отцу, и горько о том сокрушаясь. Видя его великое усердие к наукам, братья по ордену доминиканцев послали его в Парижский университет. Помолившись святому Юлиану, покровителю и защитнику путешествующих, он отправился в путь.
— Но по дороге на него напали! Не разбойники, родные братья. Силой хотели вернуть его на мирскую стезю. Не внемля его мольбам, заточили в отцовском имении. Он был почтителен к родителям и старшим братьям, но веровал в свое призвание. Он понимал: повиновение отцу небесному превыше покорности родному отцу. — Голос доминиканца зазвучал торжественно: — Он бежал от семьи в Неаполь и здесь принял пострижение в монастыре. В монашестве нарекли его Фомой Аквинским, Томмазо Аквинским. Навсегда запомни это имя, сын мой! Орден послал Фому Аквината продолжить учение в немецкий город Кельн, а затем и в Париж. Знаменитый университет, куда он давно стремился, оказался для него мачехой. Каких только ков не чинили ему здесь! Однако Фома препоясался терпением, вооружился мужеством. Недруги его не смогли помешать ему получить звание доктора богословия. Молодым человеком взошел он на кафедру наставлять студентов, начал писать главный труд своей жизни об истинности католической веры — «Сумму против язычников», принялся искоренять заблуждения, свившие себе гнездо под кровлей Парижского университета. Земная жизнь Фомы из Аквино была недолгой. Ему и пятидесяти не исполнилось, когда он опочил. Однако труды во славу божию, свершенные им при жизни, чудеса, явленные им после смерти, послужили к тому, что он был сопричислен к лику святых. Да послужит всем нам, а тебе особенно, его жизнь наставлением и примером.
Когда наставник произносил такие речи, голос его делался звучным и сильным. Казалось, он обращается не к единственному, а ко многим слушателям сразу, видит перед собой не одного воспитанника, а такую же толпу внемлющих, которая некогда заполняла аудитории, где читал лекции Фома Аквинат.
Если бы Джованни был старше и проницательней, он, пожалуй, почувствовал бы, что душу наставника не только наполняет благочестие, но и томят воспоминания о своих собственных несбывшихся надеждах.
— Ты спрашивал об университете, сын мой? Разум твой подобен драгоценному камню. Ему подобает пройти огранку в университете. Но я желаю для тебя не мирской стези, но господней. Пусть она, ежели так, если будет богу угодно, приведет тебя в университет утвердившимся в вере, стойким против соблазнов и искусов. Но прежде стань монахом. Иначе твой сильный ум может превратиться в игралище мирских страстей. Есть ордена, в которых от тебя потребовали бы обета невежества, — по лицу наставника пробежала тень. — Такого тебе не посоветую. Но доминиканский орден, из которого вышел святой Фома и к которому принадлежу я, его ничтожный и смиренный член, не таков.
Так беседы о Фоме Аквинском переходили в размышления о будущем Джованни и длились много дней с примерами и поучениями. Они должны были доказать Джованни: наука — его призвание, а из всех наук важнейшая — богословие, и лучший путь к ее постижению — монашество, лучший из орденов — доминиканский. Он уже видел себя то в одежде послушника, то в облачении монаха. Хотелось ли ему этого? Он и сам не знал. Он, никогда не остававшийся в тесном доме наедине с самим собой, думал о тихой, спокойной чистой келье, где он будет один. Он, видевший всего несколько книг, воображал себе монастырскую библиотеку с сотнями томов. Он, с детства слышавший одни только разговоры о подметках, каблуках, худых башмаках, об огороде, который плохо уродил, о запасах, которые иссякли в кладовой, представлял себе неспешную беседу братии о предметах важных и ученых. Ему хотелось принять постриг. Грубая монашеская одежда, долгие посты его не страшили. Он и дома ходил только что не в рубище. Он и дома изведал голод. Став послушником, он узнает то, чего не знал, увидит то, чего не видел. А узнать новое ему хотелось никак не меньше, чем читать. Любознательность томила его сильнее голода. И все-таки… Он знал о запретах, которые наложит на него монашество. Пугал запрет любить и быть любимым. Он уже заглядывался на девушек. Любви в его жизни еще не было, но, думая, что ему придется отказаться от нее навсегда, он жалел об этом как о страшной утрате. Спросить у учителя, неужто тот прожил всю жизнь без того, что неудержимо манило Джованни, он не решился. Признаться в этих мыслях на исповеди не смог. И мысли такие — грех, и умолчание — грех, но сказать о них благодушному отцу Франческо не мог. Тот станет с любопытством выспрашивать о подробностях, и отпущение, данное им, покоя не принесет. А доминиканец отказался исповедовать Джованни. «Наш орден имеет право исповеди всюду и всегда, но я не могу быть и твоим наставником и твоим исповедником», — решительно сказал он.