Гражданские войны
Шрифт:
35. Как вам кажется, я потребовал от сената малые и незначительные уступки за амнистию? Или вы думаете, сенат дал бы это без амнистии? Было бы вполне достойно просто заплатить амнистией за перечисленные уступки и пощадить в прямом смысле этого слова убийц, если бы можно было приобрести вечную славу Цезарю и наше спасение. Но я сделал это не с таким намерением; я лишь отсрочил суд над убийцами. Когда я таким образом заставил сенат сделать то, что мне нужно было в первую очередь, а убийцы пребывали в беспечности, я вздохнул и отменил амнистию не решениями или постановлениями — это было невозможно, — а незаметно добиваясь благосклонности народа. Я вынес тело Цезаря под предлогом погребения на форум, обнажил его раны, показал их количество, окровавленную и разодранную одежду. Я многократно пред всеми с чувством восхвалял его доблести и любовь к народу. Я оплакивал его как убитого и одновременно призывал его как бога. Эти мои поступки и слова возбудили народ, они воспламенили огонь, несмотря на амнистию, и направили его на дома врагов, а людей изгнали из города. Вскоре обнаружилось, что все это делалось при противодействии сената и в огорчение ему; меня обвинили в заискивании перед народом, а убийц послали в провинции в качестве их правителей: Брута и Кассия в Сирию и Македонию с многочисленными войсками; им дан был совет спешить туда до наступления назначенного срока под предлогом заботы о продовольствии. Тогда меня объял еще больший страх, так
36. В таком затруднительном положении я стремился обезоружить врагов, а их оружие отобрать для нас. И я убил Амация и вызвал Помпея, чтобы сенат, подкупленный этим, встал на мою сторону. Но я и теперь не доверял сенату и убедил Долабеллу, чтобы он Сирию требовал не у сената, а законодательным путем у народа. И я помогал при этом Долабелле, чтобы он из друга превратился во врага убийц и чтобы сенаторам неудобно было после Долабеллы отказать мне в Македонии. Но они мне и так не дали бы Македонии, даже после Долабеллы, из-за находившегося в Македонии войска, если бы я предварительно не уступил войско Долабелле, так как ему досталась Сирия и война против парфян. У Кассия и его сторонников они не отняли бы ни Македонии, ни Сирии, если бы их не обеспечили другими провинциями. Дать им что-нибудь взамен было необходимо, а посмотрите, что они получили за то, что они отдали: лишенные всякой вооруженной силы Кирену и Крит. Этими странами пренебрегают даже наши враги как недостаточно надежными, а теперь они врываются силой в те провинции, которые у них отняты. Таким образом, и войско было передано Долабелле от врагов при помощи всяких хитростей, уловок и компенсаций. Так как оружие еще не было пущено в ход, приходилось действовать в согласии с законами.
37. При таком затруднительном положении, когда враги собрали войско, мне понадобилось войско из Македонии, но у меня не было достаточно повода вызвать его. Тогда был пущен слух, что геты разоряют Македонию. Но и этому не поверили, и были отправлены люди для проверки слухов. И вот я внес законопроект, запрещающий говорить о диктаторской власти, выносить решения или принимать эту власть, если она кому-либо будет присуждена. Только таким образом я сумел их обойти, и тогда они дали мне войско. Лишь теперь впервые я почувствовал себя равносильным противником своих врагов, не тех открытых врагов, о которых думает Цезарь, но тех врагов, которых больше, у которых большие силы и которые пока еще предпочитают оставаться неизвестными. Когда я этого добился, у меня остался другой убийца под боком, Децим Брут, и тот был управителем опасной провинции и обладал большим войском. Зная его большую смелость, я все же отнял у него Галлию, но обещал ему — чтобы придать облик своему поступку — в обмен Македонию, совершенно оголенную от войска. Сенат возмущался и понял ловушку. И вы знаете, что многие тогда переписывались с Децимом, знаете, что и сколько писалось. На меня натравливали уже моих преемников по консульству. Тогда я еще смелее решил взять провинцию не из рук сената, а от народа, путем законодательства. Войска я перебросил из Македонии в Брундизий с тем, чтобы ими воспользоваться в случае необходимости. И если богам угодно будет, мы ими воспользуемся, когда нас заставит нужда.
38. Так от большого страха, который нас до сих пор держал в своих руках, мы перешли к твердой уверенности относительно своего положения и смелости по отношению к врагам. Когда они появились, появилась у большинства и симпатия к врагам. Вы ведь видите, как они раскаиваются в принятых постановлениях, какие далаются усилия, чтобы отнять у меня Галлию, которая мне уже дана. Вы знаете, что они пишут Дециму и как они моих преемников по консульству убеждают изменить постановление о Галлии. Но с помощью отеческих богов, с благочестивой памятью о Цезаре, при вашем мужестве, с помощью чего побеждал и Цезарь, мы за него отомстим, добиваясь этого и телом и духом. Вот что случилось со мной, друзья-солдаты; я хотел, чтобы это пока оставалось невысказанным, но оно стало фактом и стало вам известным, а вас я считаю участниками во всех моих делах и помыслах. Сообщите это и другим, если они этого еще не видят, кроме Цезаря, который к нам относится неблагодарно".
39. Так излагал все Антоний. [322] Центурионам показалось, что все, что он сделал, было совершено с яркой ненавистью по отношению к убийцам и с хитростью к сенату. Они и теперь просили его помириться с Цезарем и уговорили его, а примирение состоялось на Капитолии. Немного позже Антоний привел к своим друзьям кое-кого из своих телохранителей, которые были якобы его помощниками, когда Цезарь злоумышлял против него. Неизвестно, была ли это клевета с его стороны, или он действительно так думал, или он узнал о посланных по лагерям и перевел на свою личность то, что было направлено против его дела. Как только эта весть обнаружилась, поднялся большой шум всюду, и произошло большое возмущение. Немногие более вдумчивые знали, что жизнь Антония полезна Цезарю, даже если он ему вредил, так как его боялись убийцы. Если бы он умер, им было бы менее опасно отважиться на все, так как они получали широкую поддержку сената. Так рассуждали более разумные. Большинство же, видя, как ежедневно Цезарь страдал от обид и какие лишения он нес, считали довольно вероятной эту клевету и считали, что грешно и невыносимо, чтобы жизнь Антония, консула, подвергалась опасностям. Цезарь, однако, выбежал к ним тогда, когда они были в таком настроении, с бешеным гневом и кричал, что он сам подвергается преследованиям со стороны Антония за свою дружбу к народу, которая все еще являлась единственным его достоянием. Подбежав к дверям Антония, Цезарь кричал то же самое, призывал богов в свидетели, произносил всякие клятвы, вызывал его на суд. Когда никто не вышел, он сказал: "Я готов судиться перед лицом твоих друзей", и с этими словами вбежал к нему. Когда его задержали, он кричал и бранил дверных сторожей, не допускавших, чтобы неправота Антония была доказана. Уходя, он призывал народ в свидетели, что если с ним что-нибудь случится, пусть знают, что он убит Антонием. Он сказал это с большой страстностью, и толпа изменила свое отношение к нему. Она раскаивалась в прежнем своем мнении. Некоторые и тогда отказывались доверять Цезарю и Антонию; другие подозревали, что все это одно притворство со стороны того и другого: они только что в храме пришли к соглашению, и это все инсценировали для того, чтобы обмануть врагов. Третьи полагали, что Антоний все это выдумывает, чтобы иметь повод для увеличения личной охраны и чтобы отвоевать у Цезаря колонии.
322
17 Речь М. Антония не является документальной, как и другие речи в книге, она сочинена самим Аппианом.
40. Цезарь узнал через посредство тайно отправленных уполномоченных, что войско в Брундизии и колонисты досадовали на Антония за то, что он забывал об убийстве Цезаря, и что они придут к нему на помощь, если это будет возможно. Антоний отправился по этой же причине
323
18 См. примеч. 53. к кн. II.
41. При таком общем беспокойстве к Цезарю пришел трибун Кануций, личный враг Антония и поэтому друг Цезаря. Он узнал план Цезаря и сообщил народу, что Цезарь наступает с открытыми враждебными действиями на Антония. Он объяснил, что тем, кто боится тирании Антония, необходимо присоединиться к Цезарю, так как другого войска у них сейчас нет. Сказав это, Кануций ввел в город Цезаря, который расположился лагерем в храме Марса, в 15 стадиях от города. [324] Когда они вошли в город, Цезарь подошел к храму Диоскуров, [325] а солдаты его окружили храм, тайно вооружившись мечами; Кануций сначала выступил с речью перед народом против Антония, а Цезарь напомнил им о своем отце и о том, что ему приходится претерпевать от Антония, что это-то и явилось причиной, почему он собрал войско для своей охраны. Он заявил, что он всегда будет слугой отечества и послушным его гражданином, в настоящее же время он готов двинуться против Антония.
324
19 Около 2,5 км (см. примеч. 27 к кн. I). Храм Марса находился вне городских стен на Марсовом склоне между первым и вторым милевыми камнями Аппиевой дороги.
325
2 °Cм. примеч. 28 к кн. I.
42. Сказав это, Цезарь распустил собрание. Войско думало, что оно, наоборот, прибыло для примирения Антония с Цезарем или хотя бы для охраны Цезаря и для отмщения убийцам, и возмущалось речью, направленной против Антония, который был их полководцем и консулом. Одни из них поэтому отпросились домой, чтобы вооружиться; они сказали, что не могут пользоваться чужим оружием, а только своим. Другие давали понять свое действительное настроение. Цезарь находился в недоумении; он очутился в положении, противоположном тому, которого ожидал. Но он надеялся справиться с ними скорее убеждением, чем силой, и согласился на их мнимые причины ухода: одних он послал за оружием, других попросту домой. Все же, скрывая свое огорчение, он похвалил их за то, что они собрались, и одарил их еще дарами. Он обещал отблагодарить их еще более щедро, всегда в необходимых случаях пользуясь их услугами скорее в качестве друзей отца, чем солдат. Только одну или три тысячи он убедил остаться у него из десяти (о точной цифре источники расходятся). Остальные не ушли от него, но вспомнили сразу о тяготах сельских работ и о прибыли от похода, и о речи Цезаря, и о готовности его к тому, чего они хотели, о знаках милости, которые они получили и которые они еще рассчитывали получать. Как это свойственно непостоянной толпе, они изменили свою точку зрения и, пользуясь для приличия указанным предлогом, вооружились и вернулись к нему. Цезарь же с новыми денежными суммами объезжал Равенну и всю прилегающую к ней область, вербовал в войска все новые и новые массы и всех посылал в Арреций.
43. К Антонию в Брундизии прибыло четыре из находившихся в Македонии пяти легионов. Упрекая его в том, что он не мстит за убийство Цезаря, они его без обычного приветствия повели к трибуне с тем, чтобы он в первую очередь отчитался перед ними. Он не сдержался, а стал бранить их за неблагодарность: ведь он их вывел из Парфии в Италию! Упрекал он их в том, что они в то время, когда дерзкий мальчишка — так он называл Цезаря подослал к ним людей, чтобы их подкупить, не выдали этих людей. Но он их сам найдет, а войско поведет в присужденную ему счастливую Галлию и каждому из присутствующих подарит 100 драхм. [326] Они засмеялись над этим скромным обещанием, а когда он рассердился, они еще больше стали шуметь и разбежались. Антоний встал и сказал только следующее: "Вы научитесь повиноваться". Он узнал у военных трибунов [327] имена мятежных солдат — в римских войсках всегда записывали нрав каждого отдельного солдата — и по военному закону бросил жребий; [328] однако он не казнил целиком всю десятую часть войска, а только часть ее, полагая, что он их таким путем быстро устрашит. Но это вызвало в них не страх, а скорее гнев и ненависть.
326
21 См. примеч. 53 к кн. II.
327
22 См. примеч. 72 к кн. I.
328
23 Т. н. децимация — см. примеч. 146 к кн. I.
44. Это заметили те, кого Цезарь послал, чтобы подкупить солдат Антония. Тогда они разбрасывали особенно много прокламаций по лагерю, указывая, чтобы солдаты, вместо скаредных обещаний Антония и его жестокости, вспомнили о первом Цезаре, о помощи теперешнего и о богатых его раздачах. Антоний разыскивал этих людей, обещая большие деньги за их выдачу, и угрожал тем, кто их укрывал. Когда же он никого не изловил, он рассердился, что все войско их покрывает. Сообщения о том, что делалось Цезарем в колониях и в Риме, взволновали его; он снова выступил перед войском и сказал ему, что он удручен всем случившимся, а именно, что пришлось под давлением военной необходимости применить казнь, но что казнены немногие вместо многих, которым полагалась казнь по закону. Они ведь знают, что Антоний ни жесток, ни скареден. "Но прочь, — продолжал он, — всякое взаимное недовольство; пусть оно успокоится на этих преступлениях и наказаниях. 100 драхм я велел вам выдать не как награду — это ведь не соответствует удаче Антония, — а скорее как дар в честь первой нашей встречи. Необходимо подчиняться ему согласно закону отцов и военному закону, как в данном случае, так и во всех остальных". Таковы были его слова; но он ничего не прибавил к награде, чтобы не казалось, что он, полководец, уступает солдатам. Они же взяли деньги или потому, что передумали, или из страха. Антоний сменил их трибунов или потому, что все еще гневался на мятеж, или не доверял им по другим причинам. Остальных солдат он принимал по мере необходимости и отправлял одного за другим по побережью в Аримин.