Грехи людские
Шрифт:
– Ну, что ты думаешь, мой друг? – спросил он, спускаясь со сцены в зал после репетиции. Он по-братски обнял Рифа, с которым давно не виделся, и сейчас был очень рад встрече. – Оркестр звучит несколько иначе? – Он обернулся к Элизабет, его лицо было доброжелательным и приветливым. – Сейчас тон задают струнные, если вы обратили внимание. Мы приглушили басы, они у нас не доминируют, как в других оркестрах. Для исполнения классической музыки это именно то, что нужно, вы не находите?
Обняв за плечи Элизабет и Рифа, он повел их в правый
– Это наши трудности. – Он, извиняясь, пожал огромными плечами. – Выпили бы шампанского за встречу, но, увы, придется подождать до вечера. Я могу это себе позволить только после выступления.
У Романа был низкий приятный голос, звучащий с затаенной усмешкой. Элизабет сразу же прониклась к нему безотчетной симпатией.
Когда они выпили кофе, Роман внимательно посмотрел на нее и улыбнулся, при этом у его глаз образовались лучики морщин.
– Сцена в вашем полном распоряжении, – сказал он. – Устраивайтесь поудобнее и играйте. Можете сыграть, что хотите.
Казалось, Элизабет охватил всеобъемлющий ужас, парализовавший ее волю. Но стоило Роману прикоснуться к ее руке, как она сразу же вспомнила, зачем приехала. Когда она взошла на сцену, у нее не только прибавилось уверенности, но и возникло чувство, что именно тут, на сцене, и есть ее настоящее место.
Первые звуки фортепианного концерта Грига разлились по залу. Риф облегченно вздохнул. Бет справилась со своими нервами. Она играла превосходно. Черт побери, она потрясающе играла!
Позже, когда они сидели втроем в польском ресторанчике, где подавали любимый Романом красный борщ, Риф спросил друга:
– И куда же ты теперь?
Роман переломил ломоть ржаного хлеба.
– В Палестину, – с удовольствием произнес он. – Меня пригласили дирижировать тамошним оркестром.
Риф присвистнул.
– Да, для тебя это событие, – сказал он, подливая вина в рюмки Элизабет и Романа.
– Именно.
Голос Романа сделался серьезным и даже посуровел. Все подумали о музыкантах, которые играли теперь в составе национального оркестра Палестины. О тех, кому посчастливилось избежать ужасов гитлеровской оккупации.
После паузы Роман заговорил все тем же суровым голосом:
– Ты в курсе, что британское правительство запретило въезд беженцев на территорию Палестины?
Риф кивнул.
– Я не совсем понимаю... – сказала Элизабет.
– Сотни тысяч еврейских беженцев пытаются сейчас попасть в Палестину, – негромко пояснил Риф, – а Палестина считается подмандатной территорией Англии. Англичане определяют порядок и квоты на въезд.
Элизабет побледнела.
– А что же будет с беженцами, которым отказывают во въезде? Где их могут приютить?
– Их отправляют морем в ту страну, которую они покинули, – сказал Роман, и его серые глаза зажглись неподдельным гневом. – А после возвращения преследования, от которых они надеялись убежать, продолжаются. Евреев запирают в гетто и концентрационные
Риф взял Элизабет за руку.
– Не только британские власти отмахиваются от проблем с беженцами, – сказал он, чувствуя, что Элизабет испытывает жгучий стыд за свое правительство. – Американцы ведут себя не лучше.
Роман привычно взъерошил волосы.
– И почему, черт побери, они не хотят понять всей серьезности обстановки?! – в отчаянии воскликнул он. – Почему бы вообще не забыть о квотах? Сейчас не время разводить бюрократию.
– Все бюрократы одинаковы, – сдержанно заметил Риф, и его лицо сделалось злым. Он имел в виду не каких-то абстрактных бюрократов из британского или американского правительства, но и столоначальников из Форт-Каннинга, тупоголовых солдафонов, которые до сих пор пребывали в блаженной уверенности, что на Востоке войны не будет.
Вечером Элизабет и Риф сидели в концертном зале на местах, оставленных для них Романом. Атмосфера была наэлектризована. Многие здешние меломаны никогда не присутствовали на концертах Романа Раковского, но им была хорошо известна его репутация одного из наиболее талантливых дирижеров, и теперь они хотели воочию убедиться, справедливо ли это.
– Не верю, что он гениален, как о том твердят критики, – произнес циничный мужской голос за спиной Элизабет и Рифа. – Все-таки, что ни говори, он еще слишком молод.
Послышался женский смех.
– До чего же ты глуп, дорогой, – снисходительно ответила женщина. – Чтобы стать великим, дирижеру вовсе не обязательно дожить до седин и превратиться в сгорбленного старика. Возьми, например, Леопольда Стоковского или Артура Рубинштейна. Им едва за сорок, а ведь и тот и другой уже более двадцати лет руководят оркестрами.
Послышалось сдержанное покашливание. Оркестранты заняли свои места на сцене. Раздались восторженные аплодисменты.
Появился Роман Раковский, и аудитория взорвалась аплодисментами. Он встал за дирижерский пульт.
Впервые за много месяцев Элизабет ощутила охватившее ее уже забытое волнение, когда кажется – еще немного, и сердце не выдержит, разорвется. Она волновалась даже больше, чем во время собственных выступлений. Может, потому, что элегантный дирижер в черном фраке и белоснежной рубашке был не незнакомцем, а человеком, известным Элизабет. Это был друг Рифа, а теперь и ее друг.
Она отняла руку у Рифа и восторженно захлопала. Роман обернулся к аудитории, благодарный за столь теплый прием, его волосы были сейчас чуть приглажены и уже не разлетались во все стороны. Превосходно сшитый фрак подчеркивал мощь его фигуры. Когда же признательный за аплодисменты Роман начал кланяться, Элизабет ощутила, как ее охватило чувство сродни шоку. Было совершенно очевидно: еще до того, как Роман поднял свою дирижерскую палочку, он вызвал явный энтузиазм публики. Во всем его облике чувствовались мужественность и сила, личный магнетизм, которых хватило бы на многих.