Шрифт:
Гриб
— Я подсяду к нему.
— Что за этим последует?
— И притворюсь им же. Сыграю его роль и попробую войти в контакт. Ну, а потом… примером или еще как-то заставлю есть и пить…
— Действительно просто, как все гениальное. К сожалению, одной простоты для гениальности мало. Слишком просто, дорогой Борис Владиславович.
— У нас нет выхода.
— Выхода — нет. И когда вы собираетесь это сделать?
— Сейчас же. Если вы дадите согласие. Его привезли ночью, и меня должны ввести к нему ночью. Не исключено, возникнут ассоциации.
— Ассоциации… — повторил Главный задумчиво. — Слово-то какое жирное. Не наше слово, потому что в переводе означает просто — кучки. Вот только чего? Вам не кажется, — обратился он к Борису, — что наша больница вообще очень странная?
— Странная? — не понял сразу собеседник.
— Скажем, особенная. Как, впрочем, и занятие наше… Психиатрия! Душелечение! А души-то ведь нет! Идеализм и выдумка. Так, спрашивается, что мы лечим? Сиречь заболевание чего? Если этого нет, то и болеть нечему, но болит!
— Болит — значит, есть, — усмехнулся Борис.
— Это верно, однако — не научно, потому что померить прибором — нельзя! Не нравится мне ваша затея. Но выбора действительно нет. Желаю успеха, — главврач усмехнулся, — ну, и спокойной ночи, конечно, — добавил он.
Борис встал, откланялся и вышел. Больница спала. В затемненных коридорах скользили редкие шорохи. Стоны слабо доносились из палат. Больница, как все, и в то же время ни с какой другой не сравнимая.
Разве может больница вместить душевную боль? Местом не лечат человеку душу. Хотя — кто знает, что такое душа…
Он спустился по лестнице вниз, в подвал, туда, где располагались четырехугольные, за тяжелыми дверьми смирительные камеры. Странное и страшное это слово — “смирительные”. Не от смирения, а от смирности и смирно! Обиты мягким стены, пол, потолок. Ни звука снаружи. И внутри — человек… А может быть, уже и не человек, а так. Больной, искаженный мозг, заполняющий мягкую клетку, мечется, бросается на упругие стены, либо… тихо и горестно, безмолвно сидит в углу.
Он зашел в дежурку. Снял халат, разделся, надел приготовленное заранее больничное обмундирование. Два санитара ждали его приказаний. “Нелегкая у них работа”, — подумал Борис. “А у тебя?” — тут же шепнуло внутри…
Случай не был из ряда вон выходящим. Человек вообразил себя грибом и оттого, что у гриба нет рта, он отказывается есть и пить. Третьи сутки. А дальше четвертые пойдут, пятые… Потом он умрет от жажды и истощения. Вот и все.
Борис вздохнул, повернулся к двери и, молча кивнув головой санитарам, направился в коридор. Санитары следовали за ним. Вот один из них забежал вперед, достал ключ. В тишине лязгнул засов. Дверь бесшумно распахнулась, и Бориса втолкнули внутрь. Снова лязгнул засов, и все стихло.
В коридоре было темно. Здесь же рассеянный, мягкий, но довольно яркий свет ослепил его, и он не сразу рассмотрел сжавшуюся в углу фигуру человека.
Маленький, съежившийся, тот сидел на полу, подтянув к подбородку ноги, и смотрел широко открытыми глазами куда-то мимо Бориса, в направлении одному ему ведомой точки.
На вошедшего он не обратил ни малейшего внимания. Борис сел в противоположном углу и приготовился ждать. Неожиданно человечек, не меняя выражения, не шевелясь, открыл запекшийся рот и тихо, с хрипотцой произнес:
— Я гриб.
И снова застыл. Прошло несколько томительных минут, прежде чем он опять открыл рот, и та же фраза хрипловато и ровно прозвучала в тишине камеры… Затем он встрепенулся и, захлебываясь, забормотал:
— Я гриб, я гриб, я гриб…
Глаза у него засверкали, но тут же погасли, и он впал в оцепенение. Взгляд опустел и устремился в ту же невидимую точку…
Борис выждал немного и после очередной фразы “Я гриб” тоже проговорил:
— Я гриб.
То ли от волнения, то ли по другой причине голос его прозвучал хрипло и дико.
Человечек не отреагировал, не пошевелился. Лишь минуты через две он снова пробормотал:
— Я гриб…
Борис тут же отозвался:
— Я гриб.
Затем наступило очередное возбуждение. Хриплый шепот:
— Я гриб, я гриб, я гриб…
— Я гриб, я гриб, я гриб, я… — в свою очередь забормотал Борис.
Молчание. Через равные промежутки мерно, как похоронный звон, капала одна и та же фраза. Потом наступало возбуждение, горькое, страстное бормотание. Потом снова надолго воцарялось молчание…
К утру Борис задремал. Проснулся неожиданно, резко… Открыл глаза. Человечек сидел прямо перед ним и злобно щерился, глядя в упор на Бориса.
— Ты не гриб, ты не гриб, ты… — с ненавистью забормотал человечек, не спуская с него глаз, — ты нож, ты нож, ты пришел меня срезать…
Вдруг глаза его помутнели от страха, он судорожно отполз в свой угол, забился в него и подрагивающим голосом заныл:
— Я гриб, не срезай… Я гриб, не срезай…
— Я гриб, — громко и отчетливо проговорил Борис. — Я гриб!
Но больной уже впал в оцепенение, успокоился и снова устремил взгляд в пустоту. Через минуту он меланхолически произнес:
— Я гриб…
Борис отозвался.
Через минуту снова:
— Я гриб…
— И я гриб…
Затем момент страстного бормотания:
— Я гриб, я гриб, я гриб…
Лязгнул засов. Дверь отворилась, и вошел санитар. Молча поставил воду в металлической легкой кружке, вопросительно взглянул на Бориса и вышел, тяжело вздохнув.
— Я гриб, мне нужно много воды… Я гриб, мне нужно много воды, — громко заявил Борис.