Григорий Распутин
Шрифт:
Иными были воспоминания уже цитировавшегося выше Ордовского-Танаевского, сопровождавшего компанию важных столичных персон в их паломничестве:
«Когда мы приехали из Верхотурья на узловую станцию и ждали поезда из Екатеринбурга около часа, то Распутин – спутники не доглядели – вышел на платформу. Раздались крики:
– А, Распутин, со своими бл… здорово!
Станция у большого завода, население фабричное.
Жандармы начали очищать перрон, но, к счастью, подошел поезд, и наш вагон погнали в хвост. Вырубова стояла у вагона, видела все и слышала. Пошла, закрыв лицо руками, в купе. Я вошел за ней.
– Анна Александровна, слышали, конечно? Я считаю, что Григорию Ефимовичу
– Вы правы! Вы правы! Какой ужас! Какой ужас! И все это ложь, ложь!»
Было это все или не было, сказать трудно. Ордовский-Танаевский писал свои мемуары, когда ему было далеко за восемьдесят; он вольно или невольно путал хронологию событий, относя вышеописанную сцену к 1914 году, и скорее всего задним числом приписывал себе совершенно нереалистичные рассуждения о том, как надо было правильно использовать тобольского мужика с его врачевательными способностями, причем, что характерно, приписывал не только себе, но и ни в чем не повинному С. П. Белецкому, который якобы посвятил Ордовского-Танаевского в планы Государя, в точности совпадающие с тем, что говорил губернатор Вырубовой: «Квартира Григория в Петербурге ликвидируется.
он ворочается в Покрове кое и только в случае крайности, в экстренном случае, поездом в закрытом вагоне, доставляется во Дворец в Царское Село, при тяжком припадке Наследника, и таким же образом обратно в Покровское».
Чем-то все это напоминало мечту Вырубовой о заточении Распутина в монастырь…
Куда более реалистично вспоминался крестьянин теми, кто наблюдал за ним и его неликвидной жилплощадью из Петрограда.
«К этому времени Распутин уже совершенно определился, как человек последних месяцев своей жизни. Распутин пил и кутил без удержу. Когда домашние в слезах упрашивали его не пить, он лишь безнадежно махал рукою и говорил: „Все равно не запьешь того, что станется. Не зальешь вином того, что будет“. Махал рукой и снова пил. Больше, чем когда-либо, он был окружен теперь женщинами всякого сорта. После ареста Мануйлова его уже совершенно никто не сдерживал.
Распутин осмелел, как никогда. Среди своих поклонниц и приятелей он высказывался авторитетно по всем вопросам, волновавшим тогда общество. Годы войны очень развили его политически. Теперь он не только слушал, как бывало, а спорил и указывал. Спекулянты всех родов окружали его».
Воспоминания Спиридовича интересны тем, что в них нет стремления Распутина ни очернить, ни обелить, и они больше других подкупают в этом смысле своей объективностью. К тому же Спиридович Распутина лично знал, и, что еще важнее, знал изнутри все перипетии борьбы с ним.
Известно, что было еще несколько попыток повлиять на Императора и Императрицу. Одну из них незадолго до убийства Распутина предприняла родная сестра Александры Федоровны Елизавета. Она приехала в Царское Село, умоляя Государыню отослать Распутина, но разговор кончился ничем. Две сестры, принявшие мученическую кончину и ныне канонизированные Русской церковью, так и не нашли при жизни общего языка.
«Александра Федоровна приняла тон Императрицы и попросила сестру замолчать и удалиться. Елизавета Федоровна, уходя, бросила сестре: „Вспомни судьбу Людовика 16-го и Марии Антуанет“.
О том, что произошло в действительности между сестрами, даже во дворце знали лишь немногие, самые близкие лица, – утверждал Спиридович. – В Москве же, из окружения Вел. Кн., в общественные круги сразу же проник слух, что Вел. Княгиня потерпела полную неудачу. Распутин в полной силе. И это только усилило и без того крайне враждебное отношение к Царице. В Москве, больше чем где-либо, Царицу считали главной виновницей всего тогда происходящего, и оттуда этот слух расходился повсюду. От самой же Вел. Княгини самые близкие люди узнали и о сказанной ею сестре последней ужасной фразе. Та фраза стала известна даже французскому послу Палеологу. Надо полагать, что это последнее свидание двух сестер и было причиной тому, что Вел. Кн. Елизавета Федоровна так сочувственно отнеслась даже к убийству «Старца», а после революции даже не сделала попытки повидаться с Царской Семьей» [59] .
59
Уже находясь в Екатеринбурге, Александра Федоровна записала в дневнике: «Получила кофе и шоколад от Элы. Она выслана из Москвы и находится в Перми (мы прочли в газетах)» (цит. по: Мейлунас А., Мироненко С. Николай и Александра. С. 609). Сестрам оставалось жить ровно два месяца.
Известно также письмо, которое написала Елизавета Федоровна Николаю Александровичу уже после убийства Распутина: «Я высказала Алике все мои опасения, мою боль, которой переполнено мое сердце. Казалось, будто всех нас вот-вот захлестнут огромные волны, и в отчаянии я бросилась к вам – людям, которых я так искренне люблю, – чтобы предупредить вас, что все классы от низших до высших и даже те, кто сейчас на фронте, – дошли до предела! Она мне велела ничего не говорить тебе, раз уж я написала, и я уехала с чувством, встретимся ли мы когда-нибудь… Какие еще трагедии могут разыграться? Какие еще страдания у нас впереди?»
Обращался к Государю и его младший брат Великий Князь Михаил Александрович.
«Я глубоко встревожен и взволнован всем тем, что происходит вокруг нас, – писал он в ноябре 1916 года. – Перемена в настроении самых благонамеренных людей – поразительная; решительно со всех сторон я замечаю образ мыслей, вызывающий мои самые серьезные опасения не только за тебя и за судьбу нашей семьи, но даже и за целостность государственного строя.
Всеобщая ненависть к некоторым людям, будто бы стоящим близко к тебе, а также входящим в состав теперешнего правительства, – объединила, к моему изумлению, правых и левых с умеренными, и эта ненависть, это требование перемены уже открыто высказывается при всяком случае <…> Я пришел к убеждению, что мы стоим на вулкане и что малейшая искра, малейший ошибочный шаг мог бы вызвать катастрофу для тебя, для всех и для России».
Иначе повел себя другой Великий Князь Александр Михайлович, «…мы ломали себе голову над тем, как убедить Царя отдать распоряжение о высылке Распутина из столицы, – вспоминал он.
– Вы же шурин и лучший друг Государя, – говорили мне очень многие, посещая меня на фронте. – Отчего вы не переговорите об этом с Его Величеством?
– Отчего я не говорил с Государем? – Я боролся с Ники из-за Распутина еще задолго до войны. Я знал, что, если бы я снова попробовал говорить с Государем на эту тему, он внимательно выслушает меня и скажет: