Гроб хрустальный. Версия 2.0
Шрифт:
С тех пор, поднимая глаза к небу, Глеб иногда видел, как Галичевские облака плывут в милый край его школьного детства, туда, где живы Чак и Емеля, где молода Оксана, где все они не знают, что их ждет.
В исписанном граффити Осином лифте Глеб думал, что за последнее время ни разу ни попадал в нормальное жилье. Хрустальный – смесь офиса и коммуналки, Беновы роскошные хоромы в самом деле превратились в коммуналку, а у Луганова – сквот. Глеб не удивился бы, если б выяснилось, что Ося живет в коммуне или еще в какой временной автономной зоне.
Между тем Осина "двушка" была самой обычной квартирой,
– Я тоже люблю Оруэлла, – сказал Глеб.
– Культовый автор для хакеров, – ответил Ося. – Он был коммунист, ты в курсе?
– Хакеры – это кто вирусы пишет? – спросил Глеб.
– Хакеры – это очень хорошие программисты, – сказал Ося. – Иногда ломают защиты чужих программ, потому что information wants to be free. А вот вирусы, – он махнул рукой, – пишут те же, кто пишет антивирусные программы. Это как с наркотиками: менты их продают и сами же с ними борются. Собирают, так сказать, двойной урожай.
Галя оказалась невысокой худощавой женщиной, с подвижным, остроносым лицом. Годовалая девочка не слезала у нее с рук и громко кричала, словно подпевая магнитофону. Глеб с трудом разобрал слова – непрерывный суицид для меня – и подумал, что не стал бы ставить своим детям таких песен. Во всяком случае – в младенчестве. Мелькнула мысль о Чаке, но Глеб ее прогнал.
На обоях черным фломастером нарисована большая буква А в круге, а рядом с ней прикреплены разные значки – со свастикой, с буквой А, с перевернутой пятиконечной звездой (тоже в круге), с Летовым и еще куча других, которых Глеб не запомнил.
– Что это? – спросил он.
– Анархия, – ответил Ося. – Мы хотели сделать такую композицию, по принципу дополнительности, со свастикой. Типа "все, что не анархия – то фашизм". Никак не можем придумать, как изобразить.
– Послушай, – спросил Глеб, пытаясь вспомнить, где уже слышал эту фразу, – я все хотел спросить. Ты же еврей, а вот у тебя свастика, сам говоришь, фашизм… как это все сочетается?
– А что? – сказал Ося. – Нормально сочетается. Нужно просто подходить ко всему с точки зрения геополитики. Евразийские силы можно найти и внутри иудаизма, и внутри нацизма. Вот, скажем, Эвола. Его же нельзя путать с Геббельсом или даже с Хаусхоффером.
Глеб рефлекторно кивнул. Правда, имя Хаусхоффер показалось ему смутно знакомым, но он не мог вспомнить, откуда.
– Как бы мы ни относились к нацизму, – продолжал Ося, почесывая взлохмаченную бороду, – тоталитаризм остается важной альтернативой всеобщей либерализации. А мы должны поддерживать все, что ей препятствует: нацизм, сатанизм, педофилию, анархизм. Скинов, левых экстремистов, исламских фундаменталистов, неоконсерваторов – всех. Потому что иначе весь мир окажется одной сплошной Америкой.
– А чем плохо быть Америкой?
– Посмотри на него, – сказала Галя. – Похоже, он настоящий либерал.
– В
– Ну, права человека, – сказал Ося. – Сергей Ковалев, Алла Гербер.
– Ну да, – смутился Глеб. – Права человека, да.
Пожалуй, последние пять лет он о правах человека не задумывался. Но когда-то – да, это было серьезно. Сейчас он удивился, что Ося знает имя одного из участников "Хроники текущих событий" – а Глебу казалось, о диссидентах все забыли.
"Права человека" Галя произносила с той же интонацией, с какой Антон говорил "тусовщик". Даже сохраняя старый смысл, слова со временем меняли свой окрас, хорошее становилось плохим, а важное – не стоящим внимания.
– А что, либерализм – это плохо? – спросил Глеб.
– Конечно, – ответил Ося, – в либерализме нет вертикали, нет ни Бога, ни красоты. На его основе не построишь ни науку, ни искусство. А в мире должна быть иерархия. Потому что каждый отдельный человек ни на что не годен, и только идея способна поднять его над самим собой.
– А при чем тут Америка? Там, судя по кино, все в порядке и с Богом, и с иерархией.
– Это фальшивая иерархия, – сказала Галя. – Если американцы – самая передовая нация, то истории пора остановиться.
– Если Америка – это будущее, то нам не надо будущего, – отчеканил Ося. – Лучше быть мертвым, чем американским. Потому что Америка – это засасывающее болото комфорта. Вот Вербицкий мне рассказывал, что, когда он там жил, даже машину покупать не стал: мол, будь у него машина, ему стало бы слишком комфортно, и он бы не смог вернуться.
– А он вернулся? – спросил Глеб, смутно помнивший, что Вербицкий – один из заграничных членов редколлегии журнала.
– Обязательно вернется, – сказал Ося. – Настоящему евразийцу не выжить в сердце атлантической цивилизации.
Глеб кивнул, решив не спрашивать, имеет ли атлантическая цивилизация отношение к Атлантиде или Атлантическому океану, но не выдержал и спросил:
– А евразиец – это житель Евразии?
– Нет, конечно, – ответил Ося. – Евразиец – это человек, принимающий идеи и принципы евразийства. То есть примат идеи над экономической стимуляцией, отказ от либерал-демократической идеологии, ориентацию на некапиталистический путь развития, консервативную революцию, национал-большевизм. Собственно, антитеза атлантизму, который ориентируется на торговый строй и либерал-демократическую идеологию. Можно, конечно, считать русских евразийцами, а американцев – атлантистами, но это очень примитивный подход. Среди любой нации можно выделить здоровое евразийское ядро – и больное атлантическое. И то, что я еврей, ничему не мешает. Вот, смотри, что у меня есть.
И он показал еще один значок с изображением шестиконечной звезды в круге.
– Наш, еврейский сатанизм, – сказал он. – Ты знаешь, что Антон ЛаВей многому научился у Бен Гуриона? Они дружили в юности. Если учесть, что Бен Гурион привел евреев в Израиль, то есть по определению мессия, нетрудно додумать остальное.
Пока Ося говорил, Галя, прижимая младенца к себе, села на пол под изображением буквы "А". Галя кивала в такт Осиным словам, и Глеб, заглядевшись на нее, почти перестал слушать. На минуту Галя показалась ему какой-то анархистской мадонной.