Громовержец. Битва титанов
Шрифт:
Тот очнулся сразу. Приподнял голову. И тут же облегченно откинул ее назад, улыбнулся, просипел одними губами:
— И все его сразу узнают.
— На этой постели умер праведный Юр, — шепнул на ухо Живу Овлур.
Жив поморщился, не к месту, не ко времени поминать такое. Кругом смерти. Не дай Бог, и Куп помрет.
— Спасибо тебе, дядя, — сказал он. Склонился над лежащим, поцеловал в щеку. Отринь его Куп вчера, на кургане, и неизвестно еще, как бы обернулось.
— Не нужны мне благодарности твои, — промолвил Куп, — волю отцову исполнял!
Отцову. Волю! У Жива перехватило дыхание. Добрые сыновья чтут отцов, волю их исполняют. А он?! На отца родного — плох он или хорош, все равно отец — поднял меч! против всех свычаев Русских пошел! за ряд стоял, а сам ряд и порушил!
— Вот за это и спасибо, — повторил Жив. Он пришел сюда не просто проведать болящего, израненного.
— Поправляйся, — вымолвил тихо, — тогда и поговорим.
Встал, пошел к дверям. И услышал вслед:
— Не бойся, племянник. Я не всажу тебе нож в спину… Владей Державой!
Жив вздрогнул, напрягся. Но не обернулся. Сегодня ему нужно было проведать еще одного человека. Пожалуй, самого близкого — хотя и болтали всякое, с каждым днем, с каждым часом Жив все меньше верил в болтовню. Нет, он не лишил отца власти, все слышали его слова: на престоле Великим князем остается Крон, до последнего дня своего. Он же сыном-наследником, правой рукой будет при отце… Слышать-то слышали, да каждый понимал, что за словами этими таится, каждый. Но все равно — он не унизил Крона, не лишил его чести великокняжеской. Во всем властен отец… не властен лишь в его судьбе, не властен нести кару тем, кто признал власть Жива, не властен вернуть назад время… Избитый, изувеченный, иссеченный, лежит он сейчас в шатре походном. Не захотел принять приглашения, не лег в терем Юра и дочери своей Реи. Гордый! Как и прежде, всегда таким был. Никому не верил, кроме Соклепа, [30] врачевателя своего. Что ж, у каждого свои привычки.
30
Бог врачевания «древних греков» Асклепий появлением своим на свет обязан мифо- и лингвообразу русского периода в Средиземноморье. Лингвистически «Асклепий» = «Соклепу» и означает «со-биратель», «со-членитель», «восстановитель», т. е. врачеватель.
— Куда пойти соизволишь? — спросил Овлур из-за спины, почувствовав нерешительность князя. — Отдохнуть бы пора!
Не успел он договорить, как распахнулась тяжеленная дубовая дверь из переходов теремных, в горницу ввалился дозорный. Жив его припомнил, на башне стоял.
— Недоброе! — выкрикнул он с порога, глядя на Овлура. — Крон полки свои уводит!
— Врешь! — прохрипел Зарок.
А Жив уже бежал наверх, туда, откуда спустился совсем недавно. Как же так?! Ведь все было тихо, покойно… Стрелой вырвался он из узилищ теремных на простор. Подбежал к перилам резным. Замер, окаменев.
Далеко внизу, у кромки леса, десятью ощетиненными копьями полками, настороженно и неспешно, уходили от Доная дружины Кроновы. Не меньше десяти тысяч воев покидало земли Юровы. И видно было — только тронь, только метни вослед стрелу, иглы острые ощетиненных «ежей» вонзятся в плоть людскую, прольются реки крови.
Жив в сердцах ударил кулаком по перилам проломил дубовый брус. Как же так?! Ведь вчера все кричали славу ему! все обещали под рукой его быть, служить Державе верой и правдой! сотни тысяч рук вскидывали вверх мечи и копья! сотни тысяч глоток выкрикивали его имя… Все! Да, видно, не все! Были и такие, кто хранил верность Крону, таился. А нынче осмелели, собрались воедино. Биться им невмочь, только умереть если… Нет, нельзя губить своих, ру-сов! Пусть уходят. Пусть! Жив, не отрываясь, глядел на уходящих, глазами, полньми слез. Пусть! Все равно придут, вернутся… не все, но вернутся! некуда им деваться!
— Изменники! — процедил из-за плеча Зарок. Он только поднялся, грузен был, тяжел на подъем. — Изменникам смерть!
— Нет! — грозно осек его Жив. — Нет тут измены!
— Что ж это, — обомлел Зарок, — так и отпустим злодеев?!
Жив улыбнулся горько, поглядел на боярина.
— Не мы отпускаем, сами уходят, — проговорил вслух, но задумчиво, будто себя убеждал, — среди русов нет рабов… каждый волен в делах своих. Каждый.
Двенадцать дней добирался Драг до Олимпа с гор Волканских. Можно было бы и скорее, да с тремя подводами вскачь не поскачешь. Как слух прошел о новом Князе великом, так на рудниках перемены начались, наместника Кронова быстрехонько сменили — гае он теперь? В горах, изъеденных норами ходов-переходов, косточек его вовек не найти. Урядники новую власть признали, но работу не остановили и поблажек работному люду не дали, попробуй дай только, потом ни за что промысел не восстановишь. А Драг, по прозванию Волкан, с другими ковалями посовещался, у волхвов совета спросил, урядникам поклонился, те не посмели отказать, да и как откажешь, когда вызывается лучший коваль дары свои самому Великому князю везти! Наоборот, чем могли помогли. И отправился Драг-Волкан с подводами да охраной из восьми мечей в дальний путь. Вез булат наилучший, какого еще нигде в мире знать не знали и видеть не видели. Дважды за дорогу отбивали разбойничков лихих. Лесную братию не щадили, чего их щадить — распустились, как Крон в поход ушел, баловаться по дорогам начали. Да еще и не русы, дикие какие-то, с лбами низкими, челюстями, вперед выступающими, с глазенками маленькими, вострыми. Злые были, по всему видно, к работе не привычные, с наскоку брать добычу привыкли… Только тут у них ничего не вышло. С палицами дубовыми да каменными, с палками медными, которые от удара гнутся, и против мечей харалужных, против бойцов отменных? Хотели числом взять, орду целую нагнали, видно, весь род разбойничий — Драг увидал, что на восьмерых мечников многовато, сам взял из-под дерюги два меча побольше, пошел разбираться — десятка полтора чужаков низколобых у дороги лежать оставил, чтоб неповадно было — соплеменники их пусть поглядят, может, ума-разума наберутся, пойдут хлеба сеять или зверя бить, все целее будут.
Старший мечник, седобородый Шесток сказал напрямую:
— Совсем распустил старый князюшка горяков! — выругался в сердцах. — Служилых людей по всему свету разогнал. А эта нечисть под самьм Олимпом балует!
Драг его поправил:
— Не горяки то. Горяки смирные, а эти пришлые людишки, худые, таких обратно гнать надо, не пускать, покуда человеками не станут из зверей!
— Вот и я о том, — согласился, поняв по-своему, Шесток, воин мудрый и тертый, — свято место пусто не бывает, коли ушли наши, коли услали их далече, значит, всякие и придут на родные нивы. Скоро по дому своему с мечом ходить придется.
Больше их до самого града стольного никто не трогал. Только заставы проверяли. Но заставы и при Кроне странствующих и путешествующих не обижали, порядок блюли.
Ехали тихо, красотам дивились. Чудна ими и богата Русская сторона: и зеленью пышной, и полями просторными, и склонами крутыми, и небесами синими. Приволье дивное! Ехать бы вот так всю жизнь и любоваться!
Добрались затемно. В гору подымались еле-еле, кони добрые, сытые, сильные, но и груз немалый, железо. У ворот крепких простояли долго, поняли, что на ночь глядя приезжать в столицу не следует. Но потом стражи впустили подводы, оглядели придирчиво. Командовал стражей молодой воевода, остроглазый, сухощавый, с редкой рыжеватой бородкой и дергающейся щекой.
— Скил?! — удивился Драг. — Ты ли это? Скил сразу узнал Волкана, потому и сам вышел из башни, а здороваться не спешил, он теперь не тот мальчишка-подручный, не рудокоп. Он теперь знатный человек! Но на оклик сразу заулыбался, подошел.
— А заматерел ты, Волканище! — сказал важно. — Вдвое больше стал против прежнего.
Драг радовался попросту: схватил воеводу в охапку, чуть не раздавил, тот еле вырвался. Но не осерчал. Спросил:
— Ты на торжище? Или по другому делу?!
— Да вот, подарок князю везу. Ему пригодится теперь!
Скил и сам знал, не на торжище, булатом торговать строго запрещено, булат дают даром и только служилым людям, да и то одному из тысячи, спросил для порядку. Ну, а когда услыхал про дар, снова улыбнулся.
— Вот я тебя сейчас прямиком к Зиве я доставлю!
— К Зиве?! — удивился коваль.
— А к кому ж еще, он у нас нынче князем! Драг простоял минуты три соляным столпом. Потом поднял вверх толстый черный палец и изрек:
— То-то у меня сердце чуяло!
Никто не понял, что чуяло его сердце. Но выяснять не стали. Только Скил шепнул по старой дружбе, чтоб мастер не оплошал: