Грот афалины (илл. В. Барибы)
Шрифт:
«Полечат… Разве можно вылечить эти страшные язвы? Какие синие круги возле каждой — боже, боже. У отца горячка, весь трясется, огнем горит. Может, заражение крови началось? А кто вернет ему разум? Кто?!» — терзали мальчика мучительные мысли.
Неожиданно настала тропическая ночь. И почти сразу громко задышали, засопели, захрапели вокруг люди. Но Янг не спал, он боялся уснуть. Привязал ногу отца к своей обрывком веревки — пусть дергает, лишь бы не уснуть ненароком, не упустить отца.
Только на пристани и в гавани еще не было спокойствия и тишины. По воде сновали разноцветные огни, по временам ревели и чахкали моторы баркасов, слышались приглушенные гудки и свистки. Где-то далеко, может на том белоснежном красавце-теплоходе, зазвенел судовой колокол — отбивали
Янг готов был поклясться, что не спал. Ну, может, смежил немного глаза, прислонившись спиной к столбу, чтоб дать им отдых. Подхватился от грохота тамбуринов и тамтамов, щенячьего визга флейты. Пощупал возле себя… Отец тут, не убежал! Вон — дышит со стоном.
— Вставайте скорей! — тормошил биргусовцев дед Амос.
— Пить! Воды!.. — очнулся отец и начал чесаться, скрести болячки.
Янг отвязал от ноги веревку — привязал теперь к поясу.
— Потерпи, потерпи… Мы и так нагрешили. Люди по месяцу постятся, а в последние дни даже слюну не глотают, а мы… В ручье напьемся… Ведите его, мужчины, а то не пробьемся, — распоряжался дед Амос.
— Ведите… — прошепелявил староста Ганеш, будто давая согласие.
Треск и грохот барабанов усиливались. Было еще темно, редкие лампочки на столбах мало помогали, и кое-кто начал зажигать факелы и яркие, искристые бенгальские огни на длинных, полуметровых кусках проволоки. Вокруг этих огней пугливо замелькали, обжигаясь, ночные мошки и мотыльки.
Биргусовцы шли тесной толпой, выстроившись клином, — чтоб легче было пробиваться через толпу. Первым, как острие клина, шел отец Туна, он был самым крепким. За ним, обнявшись, а свободными руками уцепившись за его пояс, Ганеш и дед Амос. После них трое — Амат и отец Пуола — Джива, держали под руки Янгова отца. В затылок за отцом, схватившись за его пояс, плелся Янг. Остальные замыкали шествие.
Должно быть, они сделали ошибку, не надо было тащиться на «прошпект», как назвал главную улицу Янгов новый знакомый Абдулла. По обходной, что шла в том же направлении, было бы легче скорей добраться до цели, хоть и расстояние длиннее. Но все почему-то потащились на «прошпект», а там, на скрещении с улицами и переулками, создавались большие скопления толп, людские водовороты. Одолеть их было трудно, биргусовцев потоком загнало в боковую улицу. Земляки, замыкавшие шествие, затерялись где-то в толпе. Не стали сопротивляться течению, и оно снова вынесло их на «прошпект». «Хватайтесь крепче друг за друга!» — хрипло кричал Ганеш. И Амат, и Джива ухватились за старосту и Амоса. Как ни кричали — и в одиночку, и все вместе, — не могли дозваться тех, кто отстал, они так и не отозвались. А может, и те кричали, затерявшись, но в этом людском содоме, в гаме, в барабанном грохоте узнать их голоса было трудно. Многие кричали, точно заблудились в джунглях. Янгов отец не шел, а едва переставлял ноги, и его пришлось тащить под руки.
Чем ближе подходили к центру, тем становилось светлей. Но не от солнца, оно еще только собиралось всходить. Над улицей свисали от столба к столбу гирлянды разноцветных электрических лампочек, такими же гирляндами были увиты и сами столбы, стволы пальм. На маковках столбов сверкали чудесные звезды, сделанные из цветных стеклянных трубочек. Свет в этих трубочках дрожал, как живой, и будто переливался. На высоких домах разных контор, офисов, магазинов, банков, отелей светились, прыгали неоновые буквы, пробегали различные рекламные объявления, призывы, сообщения. На глухой высокой стене какого-то небоскреба огненный человек все время наливал из бутылки в стакан пепси-колу, подносил ко рту и выпивал — рот от удовольствия раскрывался до ушей.
Янг шел за отцом, наступал ему на пятки, спотыкался, не зная, куда они бредут, а сам вертел головой — направо, налево, вверх, — чтоб ничего не пропустить. И в этом невероятном, шумном мире живут люди?! И им не страшно?! Но чего им бояться — привыкли. Им интересно, им весело, сытно… Нет, Янг не спит, это все происходит наяву.
Миновали
Но все на свете кончается, проплюхали по лужам помоев на окраинных переулках, выбрались из трущоб за город. Ручей угадывался в низине, там туча людей — длинная и пестрая, сколько видит глаз. Во многих местах эту тучу закрывали пятна кустов, кучи огромных камней, черно-желтые дымы ритуальных костров. Оттуда доносился густой гул, как с базара в Компонге, этот гул пронизывали треск барабанов, визг флейт.
Ручей кишел людьми. Кто раздевался догола, обмывал свои болячки и язвы, кто плюхался в одежде или в одной набедренной повязке. Многие набирали воду в ладони, окунали в ее лицо, потом пили эту воду — мутную, грязную и, конечно же, заразную. Дед Амос разрешил Янгову отцу только напиться, помыл ему руки, смочил шею и грудь, чтоб он немного пришел в себя, собрал силы для самого ответственного участка пути. Теперь уже ему не запрещали раздирать свое тело ногтями, и скоро на спине и груди, на шее у отца заструились кровавые потеки.
Кто закончил обмывание, пританцовывая приближался к костру. Возле них топтались, подпрыгивали бритоголовые монахи и проповедники в длинных желто-шафрановых хитонах. У божьих служителей надо было получить благословение. Прошли и биргусовцы мимо священнослужителей, шепча молитвы, сложив ладонями руки возле груди. Каждому монахи посыпали на голову щепотку пепла, рисовали на лбу между бровями оранжевое пятно — знак познанной мудрости. Амос пошептался с монахом, и тот пронзил отцу Янга щеки длинным серебристым прутиком, присыпал раны пеплом. На плечи отца повесили деревянную раму, похожую на две соединенные коромыслом буквы «А» — кавади. Кавади было увешано тяжелыми кокосовыми орехами и медными сосудами с молоком — жертвой для Вишну, цветами кокосовой пальмы, похожими на большущие пшеничные колосья. Тяжесть была неимоверной, а для обессиленного человека просто невыносимой.
Вышли все вместе на каменистую дорогу, что вела вверх, к храму. Пекло солнце, из-под сотен и тысяч ног поднималась белая едкая пыль. Каждый старался еще и пританцовывать, не переставая выкрикивать слова молитвы. Толпа все густела… Со страхом и немым удивлением увидел Янг, как старый паломник в одних лохмотьях катится по дороге боком. Тело грязное, ободранное, в синяках, глаза закрыты. А вот идет молодая мать, на руках ее мальчик со слепыми, белыми глазами… Ползут на коленях, на четвереньках, топают на дощечках, стоя на множестве острых гвоздиков, и каждый след на камне — кровавый. За биргусовцами движется бородатый здоровяк… Если немного отстать и взглянуть на него сзади, то увидишь, что бородач тянет маленькую коляску, в которой скорчился старик, подогнув руки и ноги с распухшими, как набалдашники, суставами. Колясочка соединена со спиной бородача веревочками, каждая веревочка с крючком… Крючки впились в кожу на спине, кожа в тех местах вспухла конусами, из каждой ранки струится кровь.
Шныряют в толпе, попадают под ноги облезлые, шелудивые собаки. Бродит, как пьяная, мешает людскому потоку худая корова. Священное животное, никто не осмеливался ее прогнать.
По обе стороны дороги сидят на солнце голые и черные, как головешки, святые — садху. Кое-кто подходит к ним, бросает в жестяную банку монетку: святые тоже живут не одним святым духом. Янг слышит шепот людей, уважительный и завистливый: «О, вон тот был в Бенаресе, в Индии… Пил воду из священного Ганга… А тот — в Ришикеши… А тот — в Хардваре…» Где та Индия, где город Бенарес? Янг имел об этом слабое представление. Может, это вообще легенда, сказка, в которую можно верить, а можно и не верить.