Гроза
Шрифт:
Слова цирюльника и эти стихи произвели тогда на Хатама сильное впечатление. Брадобрей продолжал:
— Все его старания, оказывается, до тех пор, пока он не станет шахом. Достигнув же этой высоты, он забывает, что и он такой же смертный. Он поступает как ему вздумается, по своему произволу. Подданные для него, все равно, что овцы. Ну, а овец, известное дело, употребляют в пищу. Но если и эмира и нищего одинаково создал бог… Вы верите в это, дедушка?
— Ох, голова у меня совсем закружилась, снял бы ты уж с меня этот передник…
— Ну, ладно, идите. Освобождайте место. Долина, вместившая одного дервиша, вместит и другого… Садитесь, мой светик, — обратился он к молодому человеку.
Обо всем этом вспомнил Хатам на пустынной
РАДИ ДРУГОГО, НЕ ДУМАЯ О СЕБЕ…
Осел в промерзлой грязи был еще жив, но сколько ни пытался Хатам поднять его на ноги — не мог. Все же он не отступился, изо всех сил тянул осла за задние ноги, подтаскивая постепенно из глубокой грязи поближе к твердому месту. Но оказалось, что у бедного животного на твердом месте нет сил не только стоять на ногах, но просто пошевелиться, да и сам юноша выбился из сил. Руки ломило от холода. Он трогал осла носком сапога: «Ну жив ли ты?», — осел приоткрывал глаза, в которых стояла тоска, и тотчас закрывал их снова.
— Бедное, бедное животное! Хозяин мало того, что нагружает тебя свыше сил, но еще садится и сам. И разве он спрашивает у тебя, тяжело ли тебе? Бедное, безответное животное. Если бы ты мог думать, то, наверно, спросил бы, есть ли на свете справедливость? И в первую очередь, есть ли справедливость среди людей. Ну вот я один из людей. А что я видел хорошего, живя на свете? Один богат, а другой беден. Богатые говорят в этом случае: «Пять пальцев на руке, и все они не равны между собой. Точно так же бог создал и людей. Поэтому смиритесь с неравенством». А твой владелец такой же труженик, как и ты. Уж вы-то, пожалуй, равны между собой, оба горькие горемыки. Но мир, говорят, подобен вертящемуся колесу. То, что сейчас вверху, потом оказывается внизу и наоборот. Ведь сказал же некий осел, твой собрат: «Если бы меня подковали, как коня, то я бы гору сдвинул с места». Не родственник ли тебе этот осел? А ну-ка давай попробуем, поднимем тебя за хвост…
На этот раз осел и сам старался не меньше Хатама. Кое-как он выпрямил задние ноги (благо тянули за хвост) и, опираясь мордой о землю, пытался встать и на передние ноги. В конце концов ему это удалось, осел стоял теперь на всех четырех ногах, хоть и было это жалкое зрелище.
«Мешок-то не пропадет, — думал между тем Хатам. — Мешок не сдохнет и волки его не съедят. А тварь замерзнет, если не будет двигаться. Как видно, даже ослу это понятно, если бы не понимал, откуда бы взялись у него силы, чтобы подняться».
Стремена не то прилипли вместе с грязью, не то примерзли к бокам осла, узда затвердела, как деревянная. Дрожа мелкой дрожью, осел ступил раз, поскользнулся, едва не упал снова, ступил другой ногой и наконец посеменил по дороге.
У мечети Хатам завел осла под навес, сложил в углу несколько сухих поленьев, положил на них два корявых пня и развел огонь, чтобы под навесом стало хоть немного теплее. На душе у него полегчало и успокоилось, теперь оставалось только сходить за мешком. Но сначала он зашел в дом погреться и заодно порадовать старика. Но цирюльник сразу же сделал предупреждающий жест, приставив палец к губам. Старик, оказывается, только что задремал.
— О пшенице он горевал больше, чем об осле. Дома, говорит, нет ни горстки муки, дети голодные.
— Если так, не буду откладывать, пойду за мешком. Этот осел все равно несколько дней будет непригоден к работе.
— Добро, мой сын. Зима есть зима. Невозможно среди зимы ждать, когда потеплеет и откладывать дела на теплые дни. Невозможно также сидеть сложа руки в ожидании еды, которой нет. Но не тяжела ли окажется ноша?
— Неужто не поднять мне двух пудов? Силы у меня еще есть. К тому же, пока я туда да обратно, глядите и рассветет. Только две половинки составляют
ТОВАРИЩИ ПО ЖИЛИЩУ
С того самого дня, как Джаббаркул-аист попал в беду и как Хатам спас его, вместе с ослом и мешком муки, с того самого дня этот юноша, ведший до сих пор скитальческую жизнь, поселился и стал жить в одной худжре с Ходжой-цирюльником. И сам-то Ходжа-цирюльник, надо сказать, здесь обосновался совсем недавно и случайно. Словно с неба свалился он в мечеть кишлака Дехибаланд, но никто не поинтересовался всерьез, откуда он взялся и почему тут живет. Только Карим-каменотес высказался о незнакомом пришельце: «Этого человека, — сказал Карим, — дал нам сам бог. Речь его вполне разумна и похож он на честного и правоверного человека. Если он приживется у нас и заместит покойного Аймата-суфия, то душа суфия будет на том свете обрадована». Эти мудрые слова пришлись по сердцу жителям Дехибаланда, и скиталец Хаджи сделался обитателем худжры при мечети.
То событие, когда юноша принес на плече замерзающего старика, а потом еще дважды ходил в долину, невзирая на лютую стужу, пробудило в душе у Ходжи-цирюльника безграничное уважение к молодому человеку. Из причины проистекает следствие, из глины возникает строение, из ночного происшествия возникло то, что юноша и Ходжа-цирюльник стали жить вместе.
Однообразные дни летели, догоняя и перегоняя друг друга. У Хатама не было никакого дела. Целыми днями он скучал, тосковал и не знал, как скоротать день до вечера, а потом оказывалось, что прошло уже много дней. С каждым днем и с каждым месяцем он все больше наливался молодой беспокойной силой. Это был тот возраст, про который говорят, что душа не умещается в теле. А между тем ему приходилось целые вечера проводить у сандала, поправляя и подкладывая в огонь пеньки, да слушать монотонный голос Ходжи-цирюльника, читавшего при свете коптилки разные книги: «Четыре дервиша» Хаджи Хафиза, «Тысячу и одну ночь».
В одну из таких зимних длинных ночей Ходже пришла мысль обучить Хатама грамоте.
Хатам обрадовался, но усомнился — получится ли что-нибудь из этой затеи. Ведь он никогда не держал в руках ни пера, ни бумаги, хотя, правильно говорят, что при сильном, искреннем горе, даже если нет у человека обоих глаз, все равно он ведь заплачет… При желаньи все можно преодолеть.
Вот с такими-то сомнениями он начал учиться грамоте у Ходжи-брадобрея. Сидя у сандала, он писал на дощечке букву за буквой и вскоре начал различать их. При всем том он помогал Ходже в работе: то подметал двор мечети, то сгребал снег. Если же кто-нибудь приходил побриться, то Хатам и тут не сидел без дела. Тотчас он подвязывал клиенту передник, увлажнял и размягчал ему волосы. Под его сильными, крепкими пальцами волосы, жесткие словно медная проволока, постепенно становились податливыми и мягкими, как шелк. А ведь известно, чем мягче волосы, тем безболезненнее действует бритва. Вот почему Ходжа, начиная брить голову клиенту, всегда теперь с благодарностью говорил: «Будь всегда здоров и счастлив, мой сын Хатамбек!»
Но такая жизнь была Хатаму не по душе. Кроме того, он думал: «Ну, допустим, я научусь ремеслу цирюльника и стану таким же мастером-брадобреем, как мой наставник, но ведь правильно говорят в народе, что два соловья на одной ветке не поют. Не окажется ли второй цирюльник лишним для одного кишлака?»
Со своей стороны Ходжа-цирюльник почувствовал настроение своего ученика и понимал его мысли. «Конечно, — рассуждал он про себя, — юноше скучно в этой худжре. Ему самая пора развлекаться, веселиться со своими сверстниками. Но, аллах всемилостивейший, откуда же здесь взяться развлечению и веселью? Если бы нашлось для него дело, которое увлекло бы его, он занялся бы им и утешился, но откуда возьмется здесь дело, способное увлечь и утешить молодого, сильного человека? В этих местах и без того многие не имеют никакого дела.