Гроздья гнева
Шрифт:
Под брезентом была густая тень, и светлые треугольники с обеих сторон выступали резко и четко. Роза Сарона лежала на матраце, а Конни сидел рядом с ней на корточках.
— Надо бы помочь матери, — сказала Роза Сарона. — Да стоит только мне шевельнуться, сейчас же рвота.
Взгляд у Конни был хмурый.
— Если бы знать заранее, что все так будет, я бы не поехал. Выучился бы дома на тракториста, получал бы три доллара в день. На три доллара можно жить в свое удовольствие, и в кино хоть каждый день ходи.
Роза Сарона насторожилась.
— Ты будешь учить радио
— Конечно, буду. Только мне сначала надо стать на ноги. Подработать немного.
Она приподнялась на локте.
— Ты не раздумал?
— Нет… конечно, не раздумал. Только я… я не знал, что придется жить в таких местах, как здесь.
Взгляд у Розы Сарона стал суровый.
— Раз пришлось, значит, так надо, — спокойно сказала она.
— Конечно. Я сам знаю. Надо стать на ноги. Подработать немного. А может, лучше было остаться дома? Выучился бы на тракториста. Они получают три доллара в день, да еще сверх этого прирабатывают. — Глаза Розы Сарона испытующе смотрели на Конни, и Конни почувствовал, что она оценивает, проверяет его. — Учиться я обязательно буду, — сказал он. — Только сначала надо стать на ноги.
Она проговорила с ожесточением:
— У нас будет собственный домик до того, как мне придет время. Рожать в палатке я не хочу.
— Конечно, — сказал он. — Только мне сначала надо стать на ноги. — Он вышел из-под навеса и посмотрел на мать, нагнувшуюся над котелком.
Роза Сарона легла на спину и уставилась взглядом в брезентовый полог над головой. Потом она сунула большой палец в рот, точно кляп, и беззвучно заплакала.
Опустившись на колени перед костром, мать ломала ветки и подсовывала их под самый котелок. Огонь разгорался и гас, разгорался и гас. Дети — теперь их было пятнадцать человек — молча стояли возле костра. И когда запах съестного дошел до них, они чуть сморщили носы. Солнце играло на их бурых от пыли волосах. Детям было неловко, но они не уходили. Мать спокойно разговаривала с девочкой, стоявшей в самом центре этой жадно глазевшей толпы. Девочка была постарше остальных ребят. Она стояла на одной ноге, потирая ступней голую икру. Руки у нее были за спиной. Спокойные серые глаза в упор смотрели на мать. Она предложила:
— Давайте наломаю вам веток, мэм.
Мать подняла голову от котелка.
— Хочешь, чтобы я тебя угостила?
— Да, мэм, — спокойно ответила девочка.
Мать подсунула веток под котелок, и они затрещали на огне.
— Разве ты не завтракала?
— Не завтракала, мэм. Здесь нет никакой работы. Па хочет продать что-нибудь из вещей, купить бензину и ехать дальше.
Мать посмотрела на нее.
— А остальные тоже не завтракали?
Дети неловко переступили с ноги на ногу и отвели глаза от котелка. Один маленький мальчик хвастливо сказал:
— Я завтракал… и мой брат завтракал… и вот эти двое тоже, я сам видел. Мы досыта наелись. Мы сегодня уезжаем дальше, на юг.
Мать улыбнулась.
— Значит, вы не голодные. Здесь на всех не хватит.
Мальчик выпятил нижнюю губу.
— Мы досыта
— Огонь совсем потух, мэм. Хотите, я разожгу?
Руфь и Уинфилд стояли среди ребят, пытаясь сохранять ледяное спокойствие и достоинство. Они держались отчужденно и вместе с тем по-хозяйски. Руфь посмотрела на девочку холодными, злыми глазами. Потом присела на корточки и стала сама ломать ветки.
Мать сняла крышку с котелка и помешала мясо щепкой.
— Вот и хорошо, что вы не все голодные. Тот малыш наверняка не голодный.
Девочка презрительно улыбнулась:
— Кто — он? Да он просто хвастается. Подумаешь, нос задрал! Когда у них на ужин ничего нет, знаете, что он придумывает? Вчера вышел и говорит: мы курицу ели. А я видела, что у них было, — одни лепешки, как у всех.
— О-о! — Мать посмотрела на палатку, в которую шмыгнул мальчуган. Потом снова взглянула на девочку. — А вы давно в Калифорнии? — спросила она.
— Месяцев шесть. Мы сначала жили в правительственном лагере, потом уехали дальше, на север, а когда вернулись, там уж было полно. Вот где хорошо жить!
— А где это? — спросила мать. Она взяла у Руфи наломанные ветки и подложила их в костер. Руфь с ненавистью посмотрела на большую девочку.
— Это около Уидпетча. Там и уборные есть и душевые, белье можно стирать в лоханках, воды сколько угодно — хорошей, питьевой; по вечерам музыка, все играют, кто на чем умеет, а по субботам танцы. Ну прямо замечательно! И для детей есть площадка, и в уборных бумага. Потянешь за ручку, вода льется; а полисменов там совсем нет — никто не лазает по палаткам, а начальник, который управляет всем лагерем, он такой вежливый — зайдет в гости и поговорит, и совсем не важничает… Я бы хотела еще там пожить.
Мать сказала:
— Первый раз слышу о таком лагере. Да, в лоханке я бы постирала.
Девочка захлебывалась от восторга:
— Да там, знаете, как устроено? Горячая вода идет прямо по трубам; встанешь под душ, и так приятно! Такого лагеря нигде больше нет.
Мать сказала:
— Говоришь, там сейчас полно?
— Полно. Когда мы приехали последний раз, все было занято.
— Должно быть, большие деньги берут? — сказала мать.
— Да, но если денег нет, позволяют отрабатывать, по два часа в неделю. Посылают на уборку. Или мусорные ящики чистить, или еще что-нибудь. А по вечерам люди сходятся, разговаривают, слушают музыку, а горячая вода прямо по трубам бежит. Лучше этого лагеря нигде нет.
Мать сказала:
— Вот бы нам где пожить!
До сих пор Руфь держалась, но тут она выпалила с яростью:
— А у нас бабка умерла прямо на грузовике. — Девочка недоуменно посмотрела на нее. — Да, да, — сказала Руфь. — Ее следователь забрал. — Она поджала губы и переломила еще две-три ветки.
Уинфилд заморгал глазами, пораженный смелым выпадом Руфи.
— На грузовике умерла, — повторил он вслед за ней. — А следователь положил ее в большую корзину.
Мать сказала: