Грозовой август
Шрифт:
— Ох, как я понимаю вас, молодые люди, — мягко улыбнулся он. — Обидно вам. Поздновато родились. Выпускают вас к шапошному разбору. — Старик помолчал, потом тряхнул головой, торжествующе поднял вверх тонкий палец. — Только вы не спешите разбирать шапки! Я пока не вижу завершающего венца на голове нашей Паллады — хранительницы городов.
Выпускники переглянулись — о чем толкует старый музыкант? Нет венца, так завтра будет.
— Он на куполе рейхстага! — крикнул кто-то.
— На Эльбе! А до нее один бросок...
Шатров покрутил
— Не в ту сторону смотрите, друзья мои.
Питомцы училища еще плотнее окружили своего капельмейстера. И тут как-то сам собой возник разговор о восточных делах, о зубастом драконе, который всерьез вознамерился проглотить все восточные земли. О, как обнаглел восточный дракон после маньчжурской трагедии! Должно быть, и впрямь поверил, что произошел от богини солнца Аматерасу, обитавшей где-то в сказочном небесном гроте. Поверил, что его страна и в самом деле создана богами из капель тумана вечности и посему призвана править миром, уверовал в непобедимость самурайского меча, добытого якобы из хвоста всесильного чудовища.
Вспомнился известный меморандум Танаки, в котором были определены ступени восхождения дракона к мировому владычеству: чтобы покорить мир, нужно сначала покорить Азию; чтобы покорить Азию, нужно сначала покорить Китай; чтобы покорить Китай, нужно сначала покорить Маньчжурию и Монголию; чтобы покорить Маньчжурию и Монголию, надо сначала покорить Корею и Тайвань.
— Только вы не подумайте, что здесь, — старик коснулся ладонью груди, — заговорила старая обида. Нет! Это чувство никогда не было присуще русским отходчивым душам. Что было — прошло и быльем поросло, и давно отбито чертой истории. Но все-таки до каких же пор — хотел бы я знать — из-за Амура будет торчать этот дамоклов меч самурайской ковки?
Старик поднялся с кресла, подошел к распахнутому окну. В полосе света, падающего из окна, четко вырисовывались гибкие ветви деревьев с молодой изумрудной листвой. Из окна пахнуло прохладой, листва зашевелилась, заплескалась на ветру, начал несмело накрапывать дождь.
— Время покажет... — тихо проронил кто-то.
— Да, оно должно показать. — Шатров глянул на часы. — Однако пора и прощаться. — Он прошел к шкафу для нот, достал из него бутылку шампанского, подаренную ему вчера заезжим московским гостем, и мечтательно, с накалом прошептал: — Предлагаю, друзья мои, выпить за нашу полную победу.
Загремели стулья. Хлопнула пробка. Фонтаном взметнулась игристая пена.
— И за ваш новый вальс! — прибавил к тосту звонкоголосый младший лейтенант с растрепанным льняным вихорком. — За вальс, который вы создадите в честь нашей полной победы!
Шатров скупо улыбнулся.
— За новый вальс? Да, я мечтаю о нем и верю: он будет! Новые времена рождают новые песни и новые вальсы. И неважно, кто его напишет...
Зазвенели граненые стаканы.
— За радостный вальс! — зашумели вокруг.
— И за то, чтобы спел его в Большом театре народный артист Иволгин! — шутливо дополнил дирижер.
— Сережка может, — вставил веснушчатый парень. — Он горластый.
Поздно ночью выпускников провожали на вокзал. С юга дул мокрый весенний ветер. Девчата пели о расставании и все поглядывали на отъезжающих офицеров. Под старым вязом какой-то лейтенант целовал девчонку и никак не мог от нее оторваться.
Шатров шел вместе с Иволгиным позади всех и уж в который раз пророчил ему большое артистическое будущее, наказывал беречь себя, а пуще всего свой голос. Потом спросил:
— Скажи откровенно, доволен судьбой?
Иволгин помолчал, потом негромко ответил:
— А что ж, не мешало бы пройтись по маньчжурским сопкам. Да расквитаться за батьку с казачьим атаманом Семеновым...
— Желаю удачи.
К воротам подошел грузовик, нагруженный чемоданами. Иволгин бойко вскочил в кузов, махнул рукой. Шатров снял фуражку, что-то крикнул вслед. По черному дождливому небу полоснула молния, и весело, раскатисто пророкотал первый весенний гром, предвещая близкую грозу.
II
Поезд мчался на восток. С веселым грохотом проносился через маленькие станции и полустанки, глухо гудел на железнодорожных мостах, надсадно пыхтел на подъемах, а выбежав на простор, на предельной скорости залихватски устремлялся вперед, оставляя позади шлейф сизого дыма. И казалось, бежал он не по тяжелым рельсам, а по стальным струнам, натянутым через всю Россию.
По сторонам — вольный разлив трав и озер. А вверху — майская голубизна. Вот на перегоне навстречу поезду к самой насыпи высыпали стайкой березки, окутанные легкой, прозрачной зеленью — будто хотели остановить стремительный бег вагонов. Но паровоз пыхнул на них дымом и паром, прорвался сквозь зеленый заслон и помчался дальше, выстукивая колесами:
«Победа, победа, победа!»
Генерал Державин неподвижно, с потухшей трубкой, сидел у вагонного окна, посматривал из-под мохнатых бровей на ликовавшую природу и чувствовал, как отходит, оттаивает его загрубевшая на войне душа. Все радости сливались вместе, воедино, и ему порой казалось, что природа торжествует не потому, что пришла весна, а потому, что приближалась она, долгожданная, выстраданная победа. Как не растопиться снегам, как не поголубеть небесам, если сделано такое великое дело!
Поезд шел вне расписания, не имел даже номера. С чьей-то легкой руки его назвали «пятьсот веселым». Людно и шумно в переполненных вагонах. В проходах копошились женщины с узлами и узелками, старики и старухи с рваными мешками и сумками. А больше всего было раненых, ехавших из госпиталей домой, на отдых. Кто играл в карты, кто рассказывал фронтовые были и небылицы, кто стучал о чемоданные крышки костяшками домино. Когда начинал шуршать и хрипеть, точно простуженный на морозе, немецкий динамик, все бросались к нему, за новостями с фронтов.