Грозовой август
Шрифт:
— Эй ты, гениальный! Пошто откалываешься от коллектива?
Не получив ответа, Сеня пошептался со своими дружками и побежал к жилью соседей-минометчиков. Спустя две минуты из землянки автоматчиков выбежал дневальный, крикнул:
— Рядовой Цыбуля! К телефону!
Поднятый из бурьяна Илько нехотя направился в землянку, взял телефонную трубку. В трубке послышался незнакомый голос:
— К вам на границу прибыла бригада дальневосточных поэтов. Хотелось бы встретиться, товарищ Цыбуля. Улизнули вы с Амура — и от вас ни слуху, ни духу. Как дела? Что
— Хто цэ? А як вы почулы, що я тут служу? — удивился Илько.
— Ну кто этого не знает! — засластило в трубке. — Читаем, читаем. Вот приехали потолковать по душам.
— Та я с превелыким удовольствием. А куды заходыть?
Но трубка вдруг онемела, и озадаченный Илько, постояв возле телефона, устремился к своей тумбочке, открыл висячий замок, извлек туго набитую бумагами брезентовую полевую сумку, прихватил подшивку дивизионной газеты и ходко направился в штаб батальона. Из штаба побежал по землянкам, заглянув даже в санчасть — и ни с чем вернулся к себе.
— Вот вятский и до мэнэ добрався, — добродушно улыбнулся Илько и побрел в землянку положить на место сумку с виршами.
Но едва он громыхнул тяжелым замком, как снова позвали к телефону.
— Ну, мабуть, Москва вызывае!
В шипевшей трубке послышался как будто знакомый голос:
— Товарищ Цыбуля, могу вас обрадовать. Вас вызывают в Читу на слет молодых армейских поэтов!
— А, добра, добрэ. Спасыби за приглашение. Дуже дякую. — Илько понимающе подмигнул дневальному. И тоном человека, которого не объедешь на кривой, добавил: — Только знаете, товарищ, идить вы до чертовой бабушки! — и положил трубку.
Телефон застрекотал снова. Кто-то требовал младшего лейтенанта Иволгина. Иволгин сразу же узнал глуховатый голос Викентия Ивановича, говорившего, видимо, из политотдела дивизии.
— Что же это происходит, товарищ младший лейтенант? Я к вашему солдату с хорошей вестью, а он посылает меня к чертовой бабушке! Как вы воспитываете подчиненных?
Иволгин удивленно заморгал глазами.
— Это недоразумение, товарищ майор. Тут его только что разыграли.
— Разыграли? Ну, я так и понял.
Русанов приказал заготовить для Цыбули-младшего проездные документы в Читу и провести с ним беседу.
Под вечер, когда спала жара и от Вала Чингисхана потянуло прохладой, комсомольцы будыкинской роты собрались за противотанковым рвом на собрание: надо было избрать нового комсорга вместо убывшего по болезни сержанта. Заодно решили пробрать Юртайкина за неуместные шутки над товарищем. Комсоргом единогласно избрали Иволгина. А когда перешли ко второму вопросу, завязался спор: одни предлагали объявить Сене выговор, другие настаивали ограничиться замечанием. Подмога Юртайкину пришла, откуда он ее и не ждал. Поднялся с места Илько и сказал:
— Я не знаю: кто это придумав наказывать Юртайкина? И за что? За шутку. Да як же нам жить без шутки на этой скушной сопке? Меня почему-то называют «пострадавшим». Якый же я пострадавший, як у мэнэ у кармани командировка у Читу? А шо касается розыгрыша, то це сущее недоразумение. Голос нашего Юртайкина я за тридевять земель узнаю. А бигав я по Бутугуру с торбою, щоб вас посмешить — чертей полосатых!
Все понимали, что Илько врал, но врал бескорыстно — хотел выручить товарища. Сеня даже оторопел от такой неожиданности. Он вскочил с места и начал каяться:
— Я, товарищи, не отрицаю своей вины. Есть у меня слабость — подшутить над товарищем. Особенно в такое скучное время. — Сеня приподнял кверху веснушчатый носик, лукаво улыбнулся. Потом смахнул ладонью улыбку и, напустив на себя удручающую серьезность, поставил перед собранием конкретный вопрос: — Но могу ли я, товарищи, исправиться?
Притихло собрание, ожидая, что же ответит Сеня. А он, как бы преодолевая внутреннее сопротивление, с трудом выдавил из себя:
— Нет, товарищи, один не смогу. Только с помощью коллектива!
Громкий смех огласил окрестности Бутугура.
Прошло второе предложение.
А после ужина автоматчики провожали своего поэта в Читу. Друзья покачали его у вагона и водворили в тамбур. Счастливый Илько прощально махнул сумкой с виршами.
XI
Викентий Иванович сидел в землянке, просматривал месячную подшивку газет — готовился к политинформации о текущем моменте. События никак не поддавались анализу, из фактов трудно было делать выводы, и он, кажется, впервые почувствовал, какое трудное время настало для откровенного разговора с солдатами. Все неясно, как будто в тумане. Отшумел Парад Победы. Опубликован закон о демобилизации старших возрастов из действующей армии. Миром и непривычным покоем повеяло с газетных страниц: писали о сенокосах и освоении севооборотов в колхозах, о спортивном празднике и театральных премьерах. И лишь в конце упоминалось о войне на Тихом океане. А что дальше? К чему призывать солдат? За что ратовать?
На землянку навалилась духота: даже в сетчатой майке жарко. Через открытую дверь доносились отрывистые команды, голоса старшин. Роты медленно собирались на занятия — совсем не так, как раньше. Русанов понимал: наступила разрядка. Солдат потянуло домой.
Бесшумно, как всегда, вошел Посохин с ведром для мусора, и стало вроде еще жарче.
— Разрешите уборочку произвести? — подал он голос.
Викентий Иванович согласно кивнул, дав понять одновременно, что занят. Но не таков Поликарп Посохин, чтобы с замполитом не поговорить о важных делах.
— Что там пишут? Ко дворам-то скоро ли? — спросил он, подметая пол. — Али обратно неизвестно?
— Из действующей армии увольняют.
— Понятно... А бездействующим сколько еще сидеть? Али, может, и мы действующие будем?
— Кто знает...
— Самурай-то, говорят, совсем помягчел — вежливый стал. Фиалка, водовоз, намедни машиниста на разъезде повстречал — из Отпора тот ехал. Вытянулись, говорит, самураи на той стороне и ему, машинисту нашему, честь отдают по всей форме. А один крикнул: «Как живешь, Иван? Как здоровье?»