Грудь четвертого человека
Шрифт:
Как правило, выезд на учения начинался одинаково: с тревоги. Вот первая в моей жизни: только что начался воинский учебный год (то есть это был декабрь 1954-го), мы всем взводом находимся в нашем учебном классе – глинобитной каморке, примерно за километр от казармы, и вдруг в класс прибегает долгоносый "младшой" нашего взвода – Гришин. Ворвался, запыхавшись от бега по морозу, жарко выдохнул:
– Тревога!
И все мы, после продлившегося долю секунды осмысления этого
(грозного для нас, "фазанищ") слова молча и дружно высыпали на улицу и что есть сил побежали к казарме.
(специального шкафа) личное оружие; в-третьих, отнести и погрузить во взводную машину, стоявшую в автопарке, закрепленное за каждым имущество или технику. У меня и у Петра Поповича это была радиостанция, хранившаяся здесь же, в казарме, в длинном деревянном ящике и весившая 42 килограмма.
Прибежав в казарму, мы увидели в разных ее углах и в центре на проходе незнакомых офицеров – поверяющих, которые стояли с хронометрами в руках и по их стрелкам засекали время: укладываемся ли мы в нормативы. Мы с Поповичем ухватили ящик за железные скобы и поволокли его к машине – метров 250 от казармы. Только лишь притащили, только забросили в кузов, как последовала команда
"Отбой!" – и мы потянули ящик обратно.
Тем не менее, для какой-то части полка и эта "тревога оказалась реальной – несколько машин выехали из автопарка и, вытянувшись в колонну, отправились по заданному маршруту. Учения продолжались для уехавших, чаще всего, два-три дня, но бывало, что и подольше. Лично мне пришлось участвовать в учениях дважды: один раз в зимнее время – неделю, другой раз осенью – почти полмесяца.
Осенью, кажется, 1955-го то были большие корпусные маневры. И по сей день не знаю, что это значит: "корпусные", но участвовали в них большие массы разных родов войск: и танки, и пехота, и артиллерия, и авиация. Причем, явно отрабатывались задачи взаимодействия между этими родами войск. Мне, например, в какой-то момент была поставлена задача держать в микрофонном режиме связь с авиацией.
Мы долго ехали длинной колонной по грунтовым дорогам, ведущим через тайгу то вверх, то вниз. На одном из участков подъем был столь крут, что машины пришлось втаскивать наверх при помощи троса и лебедки. Наконец, прибыли на холмистую местность, пересеченную оврагами – "падями". Одну из таких падей занял наш полк, и мы стали зарывать машины "в противоатомном отношении", то есть выкапывать глубокие заезды в склонах оврага и закатывать туда наши грузовики так, чтобы сверху их можно было замаскировать ветками кустов и деревьев и охапками травы. Рядом поставили палатки, их тоже замаскировали, внутри выстелили сочной и мягкой травой – словом, устроились на славу. В нашей взводной палатке поместились мы с
Поповичем, несколько планшетистов и разведчиков, а также и химики со своим снаряжением: врывпакетами и легкими слезоточивыми средствами для создания в определенный момент учений "обстановки, приближенной к боевой".
Первым же вечером мне не повезло: был назначен в "дозор". Звучит романтично, а на деле – просто вид караульной службы. Все спят – должен же кто-нибудь охранять покой и безопасность отдыхающих.
С интересом городского человека наблюдал я, как сгущался туман в распадке, как под утро он рассеивался постепенно, и маленькие облачка проплывали прямо тут же, рядом со мной: протяни руку – и поймаешь…
Вот и смена пришла. В отличие от караула – без разводящего.
Притащился один из наших химразведчиков, Нестеров, злой-презлой, явился с бранью, но не по моему адресу, а в "честь" нашего нового взводного, лейтенанта Сергиенкова. Лейтенант был рослый детина, должность взводного в полку, вооруженном "допотопными" зенитками военных лет, рассматривал как скучный эпизод: он все ждал (и вскоре дождался!), направления на учебу в качестве ракетчика (в то время официально, кажется, еще и не было в Советской Армии ракетных войск
– во всяком случае, о них помалкивали в открытой печати). В ожидании столь крутого поворота своей карьеры Сергиенков проявлял умеренное равнодушие к текущей службе и все искал, чем бы развлечься.
– Лейтенант, люби его мать, залез к нам, к химикам, в ящик, вытащил, клять, слезоточивый порошок и растрес его по всей палатке, прямо в траву постеленную, – с обидой и раздражением в голосе рассказывал мой сменщик. – Не уснешь, блин, зелена мать, все наружу выскочили, на хрен, а на дворе уже холодно, лезем опять в палатку греться, а там – невозможно, клять, туды его мать, ни сидеть, ни лежать: глаза, блин, слезятся, в глотке першит, хлебанный в рот, на хрен!…
Нестеров, паренек очень вежливый, уважительный к товарищам, чистоплотный, умел, однако, выражаться затейливо, когда злился на обстоятельства.
Сильно расстроился и я. Так мечтал отоспаться. Но деваться некуда
– поплелся в палатку. Улегся на свое место, попытался дышать через полотенце – сперва показалось, что можно, однако нет, уснуть не получилось…
Не помню, на сколько у нас хватило терпения, но вскоре – кажется, на следующий день – решили всю траву выкинуть вон и сжечь.
Получилась огромная куча, ну прямо стог: рвали-то от души, для себя!
Трава вяленая, сырая, еле разгорелась, да и то: дым от стога – столбом! А мы, стоя на четвереньках, дуем на огонь во всю мощь своих молодых легких: раздуваем костер!
Вдруг видим – бежит к нам "батя", командир полка. Кричит издали, матерится, на чем свет стоит, не слабей моего сменщика: и про нашу общую мать, хлебанную и гребанную, и про хрен, и про блин…
– Загасить костер сию же минуту! – еще издали приказывает он.
Оказывается, вот-вот командир дивизии Герой Советского Союза генерал-майор Сюсаренко должен появиться в личном дивизионном
"кукурузнике" над позициями своего соединения, чтобы проверить тщательность маскировки. Генерал знает, где что вкопано и закамуфлировано, он будет придирчиво искать: не выдает ли хоть что-нибудь присутствия людей на данной местности И вдруг заметит столб дыма… Да ведь это скандал, оббить вашу медь, солдатушки, бравы ребятушки. Ничего не скажешь, удружили, блин вам туда и сюда!