Грустные и смешные истории о маленьких людях
Шрифт:
— Свой!
— Кто свой?
— Политконтролер вокзальной почты!
— Пропуск?
— Постоянный!
— Куда?
— На седьмую!
— Пожди — не пройдешь! С постоянным не пройдешь на седьмую!
— Чего не пройдешь?
— Не пройдешь, говорю, без пропуска! Особый надо!
— Да мне Антонова
— Пожди!
— А ну тебя к черту! — рассердился Мишка и полез под вагон.
Сзади оклик, другой и следом — выстрел.
Глухой.
Перронный.
Но выстрелов по ночам много, выстрелы теперь в городах, все равно, что кашель прохожих и к выстрелам привыкли.
А вот и седьмая.
От быстрых прыжков через рельсы и от бешеного бега под вагонами у Мишки захватило дух и сердце забилось зайцем.
У вагона остановился, отдышался, поправил шапку. Вклещился в поручни руками, на руках подтянулся и навалился, — мокрый и потный на дверь.
— Куда?
— К Антонову-Овсеенко!
— В чем дело?
— А вот… тут надо передать разговор… ленту передать надо!
— Ну, хорошо… дайте мне. Я передам!
— Не могу. Приказано лично и в собственные руки!.
— Чудак! да я ж секретарь Антонова, можете пер…
— В чем дело? Что за спор? — из купе показалась голова Антонова-Овсеенко.
— К вам… Разговор с тов. Троцким принес!
— А?.. Принесли?! Хорошо. Спасибо!
— Больше ничего? — спросил Мишка.
— Да… пока ничего, а впрочем — подождите…
Мишка остановился.
— Вам что-нибудь дают в конторе?
— Да нет!.. Вот ботинки посылочные раздали, а скоро мануфактуру раздавать будем… Насчет еды плоховато…
— Провизии, значит, нет?
— Пока нет… Но только — конечно — провизия будет вскорости… Главное, не унывать чтобы!
Антонов повернулся к секретарю и сказал:
— Дадите ему консервы и галеты… А вы придете завтра утром — он вам даст ордер на консервы и галеты.
— И Ваське?
— А кто этот Васька?
— Помощник мой! Дельный парнишка!
— Хорошо, — улыбнулся Антонов — дадите и Ваське.
— Вот это дело! — просиял Мишка и, крепко сжав руку Антонова, долго, долго тряс ее.
Настали годы гражданской войны.
Закружилась метель, сорвала людей с места и разбросала их по необ’ятным полям нарождающейся Республики рабочих и крестьян.
Завертело и Мишку: бросало его в глухие Алтайские; горы, в бесконечно сибирскую тайгу и на высокие хребты Кавказа и в топкие болота Полесья.
Петроград… Омск… Архангельск… Чита… Варшава… Перекоп…
Голодным волченком, с винтовкой в руке, с переметной патронной сумкой, в сапогах без задов, оборванный и грязный мелькал в завьюженной метели политконтролер Машка, но уже не политконтролером называйся он, а просто красноармейцем 5 роты 29 советского полка.
Не было только Васьки.
В кубанских степях остался за курганом изрубленный, запекшийся черной кровью. Один глаз из под мокрой от крови прядки волос выглядывал любопытно и как бы спрашивал:
— Ну, а что Троцкий говорит?
Давно это было.
И давностью поросла красная быль.
И только лишь иногда вспомнит о ней Мишка, а как вспомнит, так непременно все по порядку и расскажет, а, рассказав, прибавит:
— Вот и пойми тут! Не агитировали меня, не пропагандировали, а, пацаном будучи, все таки к большевикам пристал… Заметьте, ни к кому-нибудь, а к большевикам… А это, значит, — рабочая кровь заговорила, — отцовская, слесарная!..