Грязь

Люди, поведение, манеры, повадки. Люди – сундучки, в которых прячутся индивидуальные «Я», их тайны и страхи, их вкусы и предпочтения. Не важно, где мы и в какое время, кафе ли это, магазин, парк или тюрьма. Задача наблюдателя подметить, запомнить, записать.

Это случилось в американской забегаловке. Я ждал свой бургер с картошкой и грел уши от соседских разговоров (признаюсь, делаю так часто), как вдруг мое внимание привлек мужчина за соседним столиком. На вид ему было около сорока, одет обычно, среднего телосложения, характерные возрасту залысины, крепкие руки. Внимание уже приготовилось переключиться на симпатичную официантку, которая оставила на моем столе дымящую тарелку и дефилировала к бару, как вдруг

сосед поднял со стола телефон, приложил к уху, пару раз утвердительно кивнул головой и бархатным голосом промурлыкал слова любви. Порыв нежности длился не долго, секунд пятнадцать, но за столь короткое время мужчина успел мутировать в милого и пушистого кота. Фантазия дорисовала даму на том конце несуществующего провода. Она бежала по яркой осенней улице с прозрачным зонтом над головой, тонким плечом придерживала телефон, а услышав нежные слова, свернула в ближайший секс-шоп. Благодарность она такая, сами понимаете.

Я умилился в ответ и уже настроился на побег из розового облака, но парень сделал все сам. Закончив томный разговор, он набрал другой номер, а спустя секунду довольно громко прокричал: «Ну, и где он? И что? Так дай ему в ухо, да, прямо сейчас, не слышу! Повтори!» Бархат и тепло минутной давности утонули в гортани, из которой теперь вырывались дерганые хриплые фразы. Рядом со мной сидел совершенно другой человек. Перемена коснулась не только голоса, изменились осанка, мимика и взгляд. Лицо рассекали волны сведенных бровей, а из глазниц, которые совсем недавно спали, вырывался животный огонь. Не окончив разговор, сосед положил телефон на стол, широко открыл рот, погрузил с него бургер (поджаренной стороной, из которой торчала сочная котлета) и, жуя, добавил: «Скажи, что если сейчас же не переведет, то к нему подъедет мой юрист и сломает ему ноги!»

Человек сложное и необъятное существо. Каждое утро мы примеряем маску и еще пару прячем в портфель, мы в них живем, мы их меняем, и с удовольствием наблюдаем, как меняют другие. Тогда в кафе я и придумал Тараса. Мне показалось интересным гипертрофировать роли, а героя поместить в такие обстоятельства, в которых ему от себя самого станет тошно.

Оценив мое внимание, сосед улыбнулся, манерно утопил голову в плечи и с язвительной нотой в голосе произнес: «Кругом одна грязь». Я утвердительно кивнул в ответ и сделал заметку.

Человек, который наблюдает за другими, но никак не может понять себя

Антон Сенин

– Бога нет!

– Что ты такое говоришь, Тарас, сынок?!

– Бога нет! – ребенок выдавливает слова сквозь крепко сжатые зубы. Голова мальчика висит на тонкой шее, в прищуренных дрожащих веках прячутся красные глаза. Он быстро и тяжело дышит, раздувает ноздри, из широко открытого рта вырывается громкий хрип, – Бога нет.

– Не говори так, ну что ты, – женщина тянется к ребенку, но тот резко, словно от прикосновения к горячему, отстраняется, – Он нас испытывает, – женщина поднимает указательный палец вверх.

– Испытывает? – ребенок взрывается криком. Он вскакивает с табуретки, делает решительный шаг вперед, задирает некогда белую футболку, из-под которой светится огромное, плывущее вдоль ребер, фиолетово-красное пятно, – Мама, нам конец, – лицо ребенка играет мышцами, дуги бровей опадают, а следом за ними повисают уголки губ, из горла ребенка вырывается рев. Не детский, мощный, клокочущий рев. Он падает на белый, много раз крашенный старый табурет, опускает голову, обхватывает ее кистями рук, и крепко сжимает. За окном лает собака. Хромой, плешивый соседский пес пробрался сквозь дыру в заборе, носится по участку и заходится, что есть мочи. Тело ребенка трясет.

Мать сидит напротив, из сложенных губ струится высокий писк, она сдерживает эмоции, но всхлипывания выдают. Она не знает, как обращаться с ребенком десяти лет в подобной ситуации. Обычные правила предписывают теплые объятия, нежные, успокаивающие слова, разбавленные верой в силу всевышнего. Обычно, но не в этот раз. Перед матерью сидит мужичок, все еще маленький росточком, но невероятно быстро наполненный. В нем изменилось все, осанка, движения, мимика. Трансформация испугала.

По комнате струится плотный, хорошо читаемый запах старости, с нотами аммиака и подогретой морской воды. Он не занимает все пространство, стелется по полу и вызывает сильные рвотные позывы. Ребенок часто и глубоко дышит, его ноздри раздуваются: «Если он нас испытывает, то почему так?». Слова мальчика звучат ровно, уверенно, а голос становится не по годам низким. Он поднимает голову, щурится, выдающиеся скулы ползут вверх. На лице ребенка читаются отвращение и крайняя неприязнь. Он выпрямляется в позвоночнике и расправляет плечи.

– Почему мы? Почему Антон? Почему единственный, кто нас любил и защищал, теперь там? – пространным взмахом руки ребенок указывает на дверь, – На кладбище! – его голос срывается в фальцет, в гортани что-то щелкает, напор усиливается, а колебания вновь становятся детскими. Противный запах поднимается с пола и кружит на уровне головы. Взгляд ребенка безразличен, маслянист и холоден. Мальчик не спрашивает, скорее, пытается понять, рассуждает вслух.

– Бога нет. Есть только сила. Так Антон говорит.

– Сынок, мы справимся.

– Мы? – он опускает голову, – Знаешь, что, мама, он скоро вернется! Все вернется, но уже без Антона, – ребенок опускает плечи, грязная, не стриженная, лохматая голова вновь повисает. Одними губами он шепчет, – Я боюсь. Он вернется, вернется, верне-е-е-ется.

Соседская собака замолкает, а через мгновение начинает громко и протяжно скулить. Пение подхватывают другие собаки, они воют так, словно пытаются перекричать друг друга. Тело ребенка трясет, мать вновь пытается приблизиться, но что-то неведомое заставляет одернуться. То ли интонация сына, то ли, навевающий страх, взгляд. Она видит, как во взгляде, направленном в никуда, таят эмоции, в маленьком теле умирает человеческое тепло, уступая дорогу кислому и липкому страху.

Из приоткрытой дверцы шкафа на меня выглядывает мое прошлое. Я всегда говорил, что являюсь усредненным представителем рода «хомо». Я не суперумен, не прозорлив, не быстр, я не требую излишней яркости от еды, помпезности от одежды, мне не интересно, что обо мне думают другие, и тем более плевать, о чём они живут. Мне важно, чтобы они меня не трогали.

Нет, не подумайте ничего такого, я люблю поесть. Меня будоражат эти маленькие, поджаренные до хрустящей корочки, но влажные кровью внутри, куски мяса. Кровь должна сочиться с краев и смешиваться с солью. Соль обязательно крупная, и обязательно небрежно рассыпана по тарелке. Я люблю алкоголь, я бы даже сказал, очень люблю. У алкоголя есть одно важное и, к сожалению, незаменимое свойство – он погружает человека в мир спокойствия и безысходности. Я лишил себя удовольствия попробовать наркотики, но думаю, их действие схоже с тем, что я ощущаю после второй – третьей рюмки двадцатилетней браги. Напряженный мозг замедляет бег суетливых мыслей, нейронные связи угасают, а импульсы становятся вялыми и несостоятельными настолько, что даже выход в окно не вызовет ничего, кроме пары секунд наслаждения свободным падением.

Сейчас я лишен возможности выходить в окно и тем более пить алкоголь, и есть стейки с кровью, о чем, признаться, очень жалею. В том месте, где я нахожусь, многое под запретом, ибо в этом вся его суть. Запрет уравнивает, опускает на дно, и уравнивает. Здесь, в бетонной коморке в пятнадцать квадратных метров и взыскательный пан, и слетевший с катушек интеллигент, бизнесмен, депутат, и среднестатистический я – аскеты. Не подумайте, мы не ограничены в еде, благо со мной чалят люди обеспеченные. Нас погрузили в аквариум с плохо крашеными стенами и двухэтажными шконками, над нами повесили камеру видеонаблюдения, и дали окно, маленькое окно в большой мир. Последний год моя свобода находится на высоте двух метров и проникает в меня через зарешеченную дыру в толстой стене.