Грязная любовь
Шрифт:
Он снова рассмеялся:
– Прочти покаяние, дитя мое.
– Давно это было. Я могла подзабыть слова.
– Тогда я скажу его вместе с тобой, – сказал отец Хеннесси.
Продолжать так не имело смысла. Мне это не нравилось. Мне надоело. Я больше не в силах была этого выносить. Поэтому я сделала вот что.
Отправилась к матери.
После смерти отца она переделала его берлогу. Большой телевизор теперь занимал угол, притаился там, словно паук в ожидании своей жертвы, – теперь об отце напоминал только он. Мать заменила его кресло диванчиком и содрала полосатые обои,
Она показала мне комнату, но не позволила в ней расположиться. Мы пошли на кухню, где она сделала нам обеим кофе и вытащила замороженный яблочный пирог. Я узнала в нем тот, что остался после похорон, и отказалась.
– У меня приготовлено для тебя несколько коробок. – Она зажгла сигарету, зажав между пальцами с французским маникюром. – Если ты их не возьмешь, я отдам в комиссионный магазин.
– Что в них?
Она пожала плечами:
– Так, всякое барахло.
Я помешала кофе с заменителем сахара за неимением последнего – моя мать его не держала.
– Тогда с чего ты решила, что я возьму это барахло?
– Потому что оно твое, – сказала она, словно это все объясняло.
Я не могу сказать, удивилась ли она или обрадовалась, увидев меня на пороге, – она ничем не выдала своих эмоций. Она затянулась, выпустила дым и зажмурила глаза так, что стали видны тоненькие морщины вокруг ее глаз.
– Ну хорошо. Я взгляну до отъезда.
Мы молча пили кофе. Мы никогда прежде так не сидели на ее кухне – два взрослых человека за чашкой кофе. Я ждала, когда же возникнет чувство неловкости, и правда стала чувствовать себя как-то странно.
Если моя мать испытывала то же самое, она это скрыла.
– Так как, Элла, где твой друг?
Я взглянула на нее, и она вскинула руки.
– Что? Что? Мне даже спросить нельзя?
– А тебе правда не все равно?
Она снова затянулась.
– Для тебя же самой было бы лучше, если бы рядом был мужчина.
– По-моему, ты так не думала, когда он был здесь. Моя мать всегда умела переписать события из прошлого в свою пользу.
– С чего ты это взяла? Для еврея он даже очень мил. Я со стоном свесила голову.
– О боже…
– Не в этом доме, – предупредила она. – Не произноси имя Господа нашего всуе.
– Извини. – Я отпила ее чересчур крепкого кофе.
– Если хочешь знать, я думаю, тебе давным-давно нужно было выйти замуж. Завести детей. Окунуться в реальную жизнь.
Песня была старой, но сейчас я слушала ее, стараясь понять, что могло еще крыться за ее словами.
– У меня сейчас реальная жизнь. И для этого мне не нужен муж или дети.
Моя мать фыркнула:
– Жизнь – это не только твои дурацкие цифры, Элла.
– Да, особенно учитывая, какой хороший пример мне подавался, – не осталась я в долгу.
Она затушила сигарету и скрестила руки на своей объемной груди. Искусно наложенный макияж не мог скрыть кругов под ее глазами.
– Жаль, что ты за словом в карман не лезешь. Я бы хотела, чтобы ты лучше следила за собой. И мне хочется, чтобы ты увидела, что я только пытаюсь тебе хоть как-то помочь, вместо того чтобы вцепляться мне в горло каждый раз, когда мы разговариваем.
Я
– Я бы хотела, чтобы мне снова стало пятнадцать, чтобы сказать Эндрю «нет», когда он спросил, люблю ли я его. И я бы хотела, чтобы он прислушался ко мне, вместо того чтобы забраться ко мне в постель.
Кровь отхлынула от ее лица, оставив два ярких красных пятна на щеках. На какое-то мгновение у меня мелькнула мысль, что она просто хлопнется без сознания. Или, может, закричит.
Вместо этого она с такой силой влепила мне пощечину, что я откинулась назад в своем стуле. Я положила руку на запылавшую щеку. Затем взглянула ей прямо в глаза:
– И я бы хотела, чтобы ты перестала винить в этом меня.
Я напряглась в ожидании следующего удара или кофе в лицо, может быть, криков и обвинений. Я была совсем не готова к тому, что она сделала. Она заплакала.
Настоящие, крупные слезы заполнили ей глаза и стали стекать по лицу. Они капали с подбородка, оставляя темные пятна на ее шелковой голубой блузке. Дыхание ее стало неровным и прерывистым, губы задрожали, из ее горла вырвалось рыдание.
– А кого я могла еще винить? – сказала она, и ее слова были для меня больнее, чем пощечина. – Он мертв.
Я хотела встать, но у меня не было сил подняться.
– Ты ведь знала, да?
– Знала. – Она взяла салфетку и высморкалась. Взяла другую и промокнула глаза. На белой бумаге остались черные полукружия от ее туши.
– Ты назвала меня лгуньей и шлюхой. – Я буквально выдавила из себя слова, застрявшие у меня в горле, – они были словно острые камни, оставлявшие после себя царапины.
Я никогда не видела, чтобы моя мать была в таком состоянии, чтобы не замечала, как слезы смывают с ее лица косметику, и не трепыхалась по поводу того, что нос краснеет. Она снова вытерла глаза, еще больше размазывая тени и тушь. Без косметики она выглядела чуть ли не голой. Уязвимой.
– Ты думаешь, я была лгуньей и шлюхой? – спросила я. Мой голос звучал умоляюще, хотя я хотела не просить, а потребовать ответа.
– Нет, я так не думаю, Элла.
– Тогда почему ты говорила мне такие слова? – Я тоже всхлипнула, но даже не думала о том, чтобы вытереть лицо, продолжая держать руки на столе, словно они были якорем. – Почему?
– Я думала, что, сказав их, смогу в это поверить! – закричала она. – Потому что я не хотела верить в то, что он делал с тобой все те вещи. Я не хотела верить в это, Элла. В то, что мой сын мог быть такой… такой… Если бы мне удалось поверить в то, что ты лгунья, тогда я убедила бы себя, что он ни при чем. Потому что я предпочла бы иметь дочь лгунью и шлюху, чем сына, изнасиловавшего свою сестру.