Грязное мамбо, или Потрошители
Шрифт:
Это никак не связано с желанием обезопасить меня от биокредитчиков, хотя теперь они не имеют права меня трогать, согласно официальной доктрине Кредитного союза (впрочем, сильно сомневаюсь, чтобы мне восстановили пенсию), или с тем, что в ее положении «Джарвик» уже ничего не изменит — как я уже говорил, больше одного раза все равно не убьют.
Нет. По мнению Бонни, ее подарок призван доказать,
«Люди способны меняться, — писала она. — И способны многим жертвовать, даже если раньше этого не делали. Просто не надо, чтобы они чем-то жертвовали. И в первую очередь этого не должен делать ты».
Джейк приходил в больницу меня проведать. Отдал, так сказать, дань уважения. Я, должно быть, спал, когда он вошел в палату и склонился надо мной, потому что посередине сна о лестнице, уходящей в поле белых ирисов, вдруг увидел его улыбающуюся физиономию в нескольких дюймах от своего лица.
— Привет, — произнес он, положив букет ирисов на тумбочку. Должно быть, их запах навеял мне цветочную идиллию.
— Привет, — отозвался я.
Джейк оглядел палату:
— Снова в больнице? Вот завел привычку…
— Ага. Надеюсь, это в последний раз.
— Ясное дело.
Он присел на стул рядом с кроватью. Мы говорили мало. Телевизор в углу показывал повтор старого-престарого знаменитого футбольного матча. Мы подождали, пока забили все голы.
Через полчаса медсестра принесла поднос с едой. Когда она нагнулась над моим столиком, регулируя высоту, Джейк хитро на меня посмотрел, молча взял с подноса пластиковую соломинку и зарядил ее жеваным комком салфетки. Когда медсестра была уже в дверях, он сунул соломинку в рот и сильно дунул. Заряд попал даме в волосы и там застрял.
— Ты не меняешься.
— А ты думал.
Я невольно ухмыльнулся и отобрал у него соломинку.
— Ладно, один-ноль. Следующий выстрел мой.
Мне неизвестно, где Бонни. Они не говорят. Может, и сами не знают. Врачи сказали, она наблюдала за ходом операции, чтобы убедиться — мой организм не отторгнет ее живое сердце, а после быстрого выздоровления выписалась из больницы и скрылась в городских дебрях.
Я знаю, что «Кенсингтон-VIII» исчезла из каморки для швабр вместе со
Вечером накануне моего отъезда в лагерь новобранцев в Сан-Диего отец позвал меня в свою «берлогу» и усадил на стул с широкой спинкой. Гости уже разъехались по домам; Шэрон Косгроув правильно застегнула платье и поцеловала меня на прощание. Мама в кухне мыла посуду и наводила чистоту.
— Сын, — сказал папаша, — в жизни ты будешь работать и будешь играть. Оглянувшись на склоне лет, ты увидишь бесконечную череду дней, уходящих в прошлое до самого сегодняшнего вечера. Но если ты найдешь дело, для которого рожден, если сможешь полностью отдаться этому делу, тогда, мой сын, ты будешь победителем. Я не нашел. Большинству людей это не удается. Возможно, и ты не сумеешь, но суть в том, что нужно искать и не бросать попыток, даже когда не останется надежды. Ты меня понимаешь, сынок?
Я сказал, что да, понимаю, вышел из комнаты, а в следующий раз прилетел домой уже на похороны отца. Ни черта я тогда не понял.
Сегодня — сейчас — кажется, что-то забрезжило. Я знаю, что еще не нашел дела своей жизни. И не уверен, найду ли когда-нибудь. Но я молод. Относительно молод и относительно здоров.
Временами я скучаю по тиканью моего «Джарвика-13», ощущению пульта дистанционного управления на бедре, бодрому ритмичному писку, сигнализирующему, что сердце по-прежнему работает бесперебойно. Мне не хватает обнадеживающих заверений, что передовые разработки позволили имплантировать в мое тело сложнейший прибор. Как-то увереннее себя чувствуешь, зная, что твои рефлекторные процессы контролирует высшая сила — проверенная временем технология, доведенная до высокого искусства.
Но все-таки мне гораздо больше нравится лежать на больничной койке, положив руку на длинный широкий шрам, пересекающий грудную клетку, и чувствовать, как там стучит Бонни, словно она только что пришла и барабанит в дверь, желая поздороваться.