Гулливер и его любовь
Шрифт:
– Эль хочет сказать, что ты также и доктор Эм.
Он озадачен и не знает, что ей ответить.
«В самом деле, кого же я тогда в себе убиваю?» – думает он, пригубливая коньяк.
Сегодня он приехал без машины с надеждой на алкоголь. Разумеется, презервативы (по-прежнему, фаллическим числом три) в боковом кармане, под сердцем.
В соседней комнате опять кричит попугайчик. Эль говорит, что какое-то время вводила ему воду через катетер. Ибо так определил ветеринар – или через катетер, или на кладбище.
«Ибо».
Сидя сейчас рядом с ней, он словно бы рассматривает это свое странное чувство, пытаясь отстраниться от себя самого. Ведь в роли терапевта он все больше узнает о ее слабостях. Он уже догадывается,
Вот и сейчас он не выдерживает и опять кладет руку ей на бедро (в конце концов, ведь это же она опять пригласила его к себе в гости). Но… Эль опять ускользает.
Она неожиданно говорит:
– Хочешь марихуаны?
Он смотрит на нее, а она на него. За окном зима и в квартире очень холодно. Даже коньяк не согревает.
– Ну, давай, – пожимает плечами он.
Она достает газетный пакет и рассеивает верхушки травы по обложке какого-то глянцевого журнала. Евгений вздыхает – по закону совпадений, это фотография Николь Кидман из его любимого фильма Кубрика «С широко закрытыми глазами». Эль перегибает лист и измельчает верхушки и зерна травы, раскатывает пустой бутылкой из-под пива и усмехается:
– Вот как они умеют трещать эти чертовы афганские бошки.
И он, так ненавидящий современность, ждет не дождется, чтобы вдохнуть в себя ее, этой современности, дым. Но ведь этот дым приготовит Эль.
Длинными пальцами она берет «беломорину» и ловко высыпает из нее табак, затем зажимает бумагу и насыпает марихуану. Утрамбовывает и натягивает папирус потуже:
– Вот, как презерватив!
Он слегка краснеет. А Эль уже запечатывает смесь и зализывает бумагу.
– Это называется «джойнт»? – спрашивает он, чтобы скрыть свое смущение.
– Не-а… «Джойнт» это когда скручивают целиком, а это называется «пионерка».
Она показывает ему, как затягиваться через кулак, держа «пионерку» между перстневым и мизинцем.
– Так и не горячо, и меньше вероятности заразиться… ну, когда мы курим в круг.
«Заразиться…»
Он вздрагивает бесшумно.
Какое-то время они курят молча, ожидая «прихода». Наконец под его ногами вдруг появляется разноцветный веселый пол. И, поддавшись беспричинному приступу смеха, он погружается вслед за Эль в голубую бездну ее кухни, дурачась со стиральной машиной, которую он пытается прицепить за спину как акваланг.
Он почти достигает этой импровизированной подводной пещеры (во всяком случае, его рука уже на внутренней стороне ее бедра, бедра Эль, и теперь она ее не убирает), как вдруг раздается телефонный звонок.
– Не бери, – говорит он с улыбкой. – Тебя же нет дома.
Но телефон звонит и звонит.
– Это может быть мама. Она в больнице, – неестественно говорит Эль и берет.
Это, конечно же, Григорий…
9
На этот раз он выбрасывает презервативы в окно пригородной электрички. Это уже похоже на ритуал – выбрасывать неиспользованные презервативы во имя совершенства любви. Конечно, он сам втягивается в свой фантазм, ведь для нее он всего лишь психотерапевт или по крайней мере тот, кто играет его роль. Как когда-то и Сирано для Роксаны, только на новый лад… Поэт Сирано, помогающий Кристиану и пишущий от его имени любовные письма для Роксаны. А теперь – вместо поэта психотерапевт?
Нереальный человек, он пытается представить себе лицо Григория. Какой он, Григорий? И вдруг, с каким-то ослепительным вдохновением, догадывается, что Григорий – это и есть он сам.
С этой сверкающей догадкой он застывает над раковиной. Он словно бы находит себя вновь. Он давно уже не в электричке, а ванной комнате. Стоит перед зеркалом, упершись руками в края этой раковины, инкрустированной опалом и яшмой. Таких в его особняке – с добрый десяток, и ему неудержимо хочется блевать. Конечно, для этого есть и объективная причина. Вчера он все-таки напился после своего ошеломительного открытия. Правда уже не с Эль, а один, вернувшись в одну из комнат своего особняка, быть может, и предназначенную для подобных догадок. Но сейчас блевать хочет не только тело, блевать хочет и сам субъект. Словно бы все его «я» хочет вывернуть свое нутро наизнанку и выбросить из себя эту гадость, рухнуть на унитаз и хорошенько прочиститься. Да, им-м-менно так! Закачивать в себя литрами дистиллированную воду и… чиститься, чиститься, чиститься.
И, наконец, в изнеможении упасть на кровать.
10
Все же теперь он – Григорий. И в качестве Григория ему не так уж трудно признаться, наконец, и докторше Эм.
– Какое же я дерьмо, – говорит он и добавляет, глядя ей в глаза, – мамочка.
Доктор Эм смотрит на него в изумлении:
– Как вы меня назвали?
Она даже и не догадывается, что именно в этот момент его озаряет, что он же всегда искал своего отца.
Где он, его отец? Все также покоится в одной из его ненайденных комнат? Все такой же призрачной, как дым… Попробуй коснись этой тени и он исчезнет. Но в чем же тогда его наследство? И Григорий ли начинает свой рассказ с обвинения всех и вся общественных организаций, из удушающих и заботливых рук которых он всегда с таким отчаянием вырывался?
Но разве это были не ее руки, не руки любящей его матери? Что мог он противопоставить ее чересчур озабоченной самою собой любви кроме завораживающих и разрушительных флюидов своих воображений? Разве не в этом и начала его магии? Она же видела в нем лишь свое продолжение. Она же хотела, чтобы он сдался ей, отдал ей все свои маленькие мужские поражения, она же питалась ими и только ими. Она отнимала у него поражения, не давая научиться побеждать. Становясь с ней снова маленьким и беззащитным, он словно бы получал отпущение грехов. Словно бы у нее на все был одинаковый ответ: «А потому что надо было слушаться воспитательницу…» При этом она, конечно, часто восхищалась своим сыночком, особенно в ванне. Позднее, в разборках с его отцом, она делала его своим союзником и защитником, он должен был утешать ее в ее бесконечных депрессиях, вырастающих на месте неудавшейся супружеской жизни. Он должен был научиться вместе с ней ненавидеть своего отца. В своих детских фантазмах и снах он непременно оборачивался то магом, то разбойником. И, измученный галлюцинациями, вновь возвращался назад, снова к ней. И опять повисал в пустоте. И не в силах выдержать этой бессмыслицы, снова соскальзывал в свои фантазмы.
Однажды он убежал из детского сада, он не сказал тогда своей матери почему. Что он так хотел, чтобы из детского сада его забирал отец… Побег и уход, наверное, больше ничего и не остается, он сам назначает себе роль аутсайдера. Как если бы жизнь представляла из себя лишь некий музыкальный инструмент. Втайне он, конечно, все еще ждет Руки Господа. Но полчища ученых давно уже навалились на другой конец рычага, и перевернули все с ног на голову. Обескураженный, он застревает где-то на границе, словно бы над бездной. Ученые, которые теперь «вверху», кричат ему: «Держись за стул!». И, словно бы приклеенный к сидению, он зависает головой вниз. «Над Господом»… Его магия – всего лишь граница?