Гурилевские романсы. Поэма, Марков Владимир

Гурилевские романсы. Поэма

2000 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

Одинок стоит домик-крошечка…

Грусть названья не имеет. Грусть как небо бесконечна, Все на свете проникая, Словно влага воздух ночью. Посмотри перед собою: С репродукции на стенке Ботичельева Венера Смотрит скучно, смотрит зябко И не хочет восхищаться Синим морем, синим небом; — Очень грустно в мир рождаться. Посмотри в окно: над крышей Облако плывет и тает, И для глаза незаметно, Как в часах движенье стрелки, Превращается из замка В стаю белых пеликанов; — И опять плывет и тает, С медленной и тихой грустью Очертанья изменяя. И когда дверною ручкой Мягко и привычно скрипнув, Ты войдешь и станешь рядом, За руки тебя возьму я И смотрю в глаза подолгу: Ты в моих тогда не видишь Тоже грусти — светлой грусти? Ты ее совсем не бойся; Это значит вот что, слушай. — Если б можно было вечно Так, — прильнув к щеке щекою, Ожидать, пока секунды Станут на века похожи; Иль в лицо глядеть, считая, Сколько за день понабралось В уголках морщинок новых, От которых взгляд добрее И знакомее улыбка; Иль рассказывать весь вечер Шутки, сны и небылицы, Не записанные в книжках, — Расточать не собирая И читать в зрачках пестристых Все, что было, все, что будет, Все, что вовсе невозможно. А когда иссякнут сказки, — Выходить из дома слушать, Слушать, как шумят деревья. Там осины непременно Каждым черешком трепещут, Как в бреду, как в лихорадке; Сосны же — гудят сурово, Точно старцы-летописцы, Плавно, строго и пространно Повествуя о минувшем; А березы — словно плачут, Всхлипывая и стихая, Безутешно плачут, горько, Словно мать над гробом сына. Для меня же нет любимей. Нет заманчивее шума Заросли широких, мягких, Добрых и округлых листьев Лип — густых, тенистых, свежих. Этот шум готов я слушать Целый день и целый вечер: Там звучит, что называют Необъятным словом «память»; Там страницы из романов, Позабытых, обветшалых, Без конца и без начала; Там же — знойное жужжанье Пестрых пчел, когда весною Медом цвет благоухает. Различаешь ты напевы Песен, нам знакомых с детства — Грустных и простых романсов? Я люблю одну Россию — Невозвратно дорогую; И сейчас, под шорох липы И жужжанье пчел прилежных Вдруг и страстно захотелось Погрустить о ней немного Светлой, пушкинской печалью: О

давно поблекшем блеске, — Локонах и бакенбардах, Кружевах и медальонах; О каретах, клавесинах, С колоннадами усадьбах, Где овальные портреты Над столом из рам узорных Смотрят пристально, пытливо, И никак не разгадаешь, В них усмешка иль серьезность; Где в столе, в резной шкатулке, Сплошь источенной червями — Связка пожелтелых писем, Перевязанная лентой (И округлый женский почерк, Словно капли слез горючих). Там, где памяти границы Расплылись, мечты коснулись, Знаю я одну такую Позабытую усадьбу. В каждой комнате там был я, Пальцем проводил по пыли, Покрывающей портьеры, Переплеты книг и спинки Расшатавшихся диванов. А когда она входила, В венских локонах и бантах (И Наталью Гончарову Чем-то чуть напоминая), Я следил, как плечи плыли, Как шуршащие воланы Задевали за предметы. Иногда она садилась К дедовскому клавесину: Нот раскрытая страница, Лебединый выгиб кисти, Приглушенное звучанье. А когда она вставала И захлопывала крышку, Я по вьющимся дорожкам Уходил в дремучесть сада, Где — пруды, — и гладь немая Заросла зеленой ряской, Где в аллеях даже в солнце Скорбно, счастливо и сыро, Где густые липы дремлют И лучей не пропускают. Но когда случайный ветер Пробежит по листьям липы, С черешков по веткам-сучьям До ствола волной проникнет, Все, что называют важным, Сразу позабудь и слушай: Липы сами все расскажут, А тебе лишь остается, Записную книжку вынув, Поспевать за их рассказом.

Однозвучно гремит колокольчик…

Есть на свете домоседы, Есть на свете жизнь, как спальня: Фикус, плюшевое кресло, Пара туфель под кроватью, На стене – часы с кукушкой, Вечером – огонь в камине. Есть на свете и бродяги, Есть на свете жизнь-дорога: В пыльных, стоптанных опорках, Да с котомкой за плечами; – И бредешь, куда — не знаешь: От села до деревушки, Верстовым столбам кивая; У лесков, у придорожных, Заедая земляникой Пригоршню студеной влаги Из ключа в сырой ложбинке; – И потом свежей шагаешь Мимо нив, кустов, оврагов, Лишь дорогу уступая, Коль заслышишь конский топот И гремящий колокольчик… Тряско в кузове кибитки. Солнце с ласковой ленцою Морит, в сон тяжелый клонит, Теплым потом обливает. А ямщик затянет песню: Эй люшеньки-люли-люли! Ну, пошли. Чего заснули? Время быстрое идет, Нас хозяйка дома ждет. Хорошо, кто пташек слышит, У кого есть где-то крыша, Погреб полный под ногами, Стол с вином и пирогами Под иконой расписной. А покуда — пыль да зной, Солнце красное высоко, Рожь да клевер да осока… И проехала кибитка. То ль за поворотом скрылась, То ль в клубах исчезла серых. (Так из памяти с годами Исчезает лик любимый). Вспомнил я другие ночи И поля родные вспомнил, На давно сухие очи Набежало — словно искра – И внезапно захотелось По-ребячьи рассмеяться, По-ребячьи разреветься, Чтоб раздернулась завеса, И подробно, больно, ясно, В дрожи запаха и красок, Вспомнились места и годы, Где свое оставил детство. Ведь утраченного детства Жальче сбереженных денег, Позабытых на прилавке; Жальче золотистой славы, Улетающей с годами; Жальче женщины любимой После слов: «Так будет лучше». И когда б возможно было, Детства ты не променял бы На разбросанную юность, На растрепанную зрелость, На заброшенную старость. Только в детстве видел вещи, Знал, какого вкуса стебли, Как ольховою корою Пальцы выпачкаешь красным, Как снежок на шее тает. И на всю я жизнь запомнил Эхо в комнате у деда И пчелиные укусы, Запах конского навоза И груздей хрустящих стаи, Жар песка на голом теле И росистые частушки. Что потом пришло — бледнее, Неприветливей, случайней. Если ты в горах ребенком, Как коза, скакал по скалам, То покажется равнина Безотрадною и плоской; Если ты в снегах родился, Голова кружиться будет От лучей роскошных юга. Если ты в плохом родился, То к хорошему привыкнуть Очень трудно, очень сложно. Ведь какие только мысли Не всплывают по дороге!.. А кибитка едет дальше. В той кибитке бледный, пыльный Юноша — черты такие Каждый видел, вероятно, На Кипренского портретах. Кто он и куда он едет? Неизвестно. Ведь в начале Девятнадцатого века Не узнаешь из газеты Про декабрьское восстанье. Разве только под дугою Однозвучный колокольчик Пробренчит о том невнятно… Вы б могли понять, наверно, Ощущение минуты: Смесь тревоги с любопытством, – Если в тишине домашней Вы романс про колокольчик Напевали потихоньку (Так всегда среди уюта Тянет в дальнюю дорогу), И внезапно перед домом Настоящий колокольчик. Прозвенел. Остановился. Слышен голос: «Барин дома?» И тогда в окно увидеть (С той же смесью любопытства И тревоги непонятной) Незнакомую коляску. А потом, спиной к лакею, Произнесть: «Я принимаю». И вошедшему в покои Объявить хозяйски чинно: «Мужа нету. Он в отъезде». А потом добавить просто: «Я вас знаю. По рассказам». Вы б могли понять, наверно, Как заманчиво в гостиной, Сумерек не замечая, Слушать, затаив дыханье, Новый звук рассказов новых И украдкою из кресла Подмечать своеобразье Новых жестов, новых взглядов; И, боясь еще признаться, Видеть близость в незнакомом. (Где я слышал этот голос? На пирушках «Арзамаса» Средь мундиров, синих фраков Ямбами перебивал он Пунша треск и звон бокалов? Или в бункере Берлина Спрашивал меня серьезно: «Пережить — и что же дальше?») «Снег и ветер, снег и ветер. Снег на шапках, на цилиндрах, На мундирах, на тулупах. Петр Великий руку поднял, Защищаясь от снежинок, А они танцуют в вихре И коню щекочут щеки. Ветер снегу помогает, Ветер шелестит плащами, Крутит перья треуголок. И теперь еще я помню Только снег и только ветер. Остальное — как в тумане: Ожидание без цели И рылеевские речи, Милорадович… Каховский… Никому не нужный выстрел. А потом — смятенье, залпы, И на льду, как точки, люди Мчатся, падают и тонут. Медный всадник, им вдогонку Гневно протянувший руку. Так бездарно получилось… Дальше все неинтересно: Как допросы, как судили, Как, прощался, надевала Мать на шею мне иконку, Как бежал, сюда приехал, Как дорогой пели птицы. Но одно доныне гложет: Так бездарно получилось. Понимаете, как трудно? Вы б могли понять, наверно…» И свечи заплывший столбик, И внимательные брови, И картина в круглой раме (При свече не видно, что там), И кольцо на пальце бледном. «Вам понятно?» — Мне понятно. «Вы согласны?» — Я согласна.

На заре туманной юности

Всей душой любил я милую…

Часто в жизни, как в романах, Первый взгляд решает дело. Если б требовалась схема, Я б сказал: совсем глубоко Где-то — может быть, и в сердце – От внимательного взгляда Остается след неясный, Вроде шрама иль укола. Там-то все и возникает, Там растет, пускает корни, Наливается и зреет. Наконец, когда созрело, – Очень долго ищет слова. Сразу слова не подыщешь. Вот меня ты уверяла, Будто все на свете просто. Если б знала ты, как долго, С замыслом уже готовым, Полному и строк и звуков, Надо мысль, мечту и память Напрягать до отупенья, Примерять и сомневаться, В лупу наблюдать за словом, Как Адам, искать названья Для вещей, для безымянных, И бродить по переулкам, И не знать, в каком обличье Наконец предстанет образ. Вот он на траве пестрящей Развалился, смотрит в небо. Вырази единым словом, Что вокруг него творится — Точным словом, звонким словом, Не каким иным, а этим: Как голубизна струится. Как по капле жар крепчает, Как с пронзительным жужжаньем Синяя промчится муха, Как трава в изнеможенье Поникает или сохнет — И беззвучно просит влаги. Как опишешь эти злаки, Этот горький одуванчик, Эту клейкую смолянку, Одинокий подорожник? Шелестят, лучи вбирают, Распускаются и пахнут; Между стеблей копошатся Пауки, жуки, стрекозы, Муравьи, улитки, пчелы, Черви, гусеницы, мошки — Стерегут и убегают, Ползают, летят, стрекочут, Роются, сосут и тащат. Белый мотылек порхает, — Просто так, без всякой цели; То сверкнет на глади неба, То на легкий лист присядет. То опять над ярким лугом В странном, ломаном полете И как будто насмехаясь Над симметрией, над смыслом. Так бы жить: не по кратчайшей, По прямой, логично, ясно, Устремлено, со значеньем, От осины до березы, За каким-то важным делом, Уважаемым, солидным, — А причудливым зигзагом, Самому себе нежданным. Он следил полет капризный… Что он думал? Я не знаю. Вспоминал, быть может, локон, Черный локон у хозяйки, — Тот что справа, возле уха, — Как завит и чем надушен, Сколько волосков отстало, Не желая закруглиться. А возможно, размышлял он Об изгнанье предстоящем: Все, к чему привык, покинуть; Словно капля океана, На песке чужом исчезнуть, Очутиться в новом мире, Где вольнее мыслить можно, Без угроз и без указок, И среди чужой свободы Захиреть и задохнуться, Словно рыба на поляне. Но зачем об этом думать? Думы редко помогают, Думы путают, сбивают, Отвлекают и тревожат, Главное — совсем не думы, Главное — вот эти травы, Знойный воздух и занятья Неустанных насекомых. А в руке — письмо-записка. Даже я совсем не знаю, Что в ней было, только фразу «Завтра я прошу прийти Вас…» Удалось заметить бегло. Дочитать конца не смог я, Потому что он поднялся И прислушался с улыбкой: Из усадьбы доносились Те же звуки, что в жужжанье Пчел, кружащихся у липы, Мне почудились в начале Этой путаной поэмы. Вместе с ним я тоже слушал И опять мне было чудно, Как простые вереницы Точек-звуков вырастают Во всезначные напевы; Расходясь и сочетаясь, Строят храмы и палаццо, Где ты в этой жизни не был, Но которые ты помнишь, О которых смутно знаешь, Как о родине забытой. В этих звучных сочетаньях Я когда-то жил монахом В дремлющей и древней Сьене, Кистью набожной стараясь Всю свою любовь и веру Воплотить в глазах раскосых Нежной праздничной мадонны В золоте небес нарядных. А потом, с народом вместе, В строгом сумрачном соборе, В унисон с органом пел я: О Maria benedetta! Или плутоватой даме В парке шелковую руку Целовал с учтивой страстью. Там, среди нескромных статуй И задумчивых деревьев, С менуэтным легким жестом Я шептал ей: О Madame, Наш корабль готов к отплытью На прекрасную Цитеру! Или в Гунтеровой свите Был оруженосцем верным; И в лесу под Оденвальдом, Увидав, как мрачный Хаген Целит в крест, на яркой ткани Вышитый рукой Кримхильды, Я воскликнул: Зигфрид смелый, Обернись, забудь о жажде! Но уж поздно. Кровь героя Хлещет пламенным потоком. Сколько родин ты находишь В темных памяти глубинах, Где извилистые тропы Проходимы лишь для звуков… Знал ли родину Бетховен? Если да, то укажите Ту звезду иль ту планету На звучащем небосводе. Сколько их в пространстве черном, Светлых, искрящихся точек! Если б телескоп побольше, Я б свою узнал планету. Там сидит моя богиня — Неудачников, ленивцев И не вовремя рожденных. Там под сводом темно-синим Глупо, добро и бесшумно. В этом мире нам невольно, Непонятно, неуютно, Вот и ищем хоть крупицы Света

с той родной планеты В сочетанье слов, в веснушке На носу моей любимой, Или, наконец, в прошедшем, В старом выцветшем романсе, В зайчике того, что было И уже не повторится.

Отгадай, моя родная,

Отчего я так грустна…

В этой комнате на стенках Светотени от лампадки, И в окно стучатся липы. Стулья, важно подбоченясь, Темнотою недовольны. Свечку только что задули, И она, ко сну готовясь, Остывает и твердеет. И роман французский дремлет; В нем сафьянная закладка, У очередной страницы На ночлег остановившись, Тихо с буквами болтает. Только зеркало ни разу Ночью глаз сомкнуть не сможет, Отражая терпеливо Каждый угол, каждый лучик. На столе скучают перья И молчат всю ночь шкатулки; В тех шкатулках много писем, Тихих, теплых, строгих, светлых. Я б хотел начать поэму О столе из этой спальни: Что он думает, какие У него друзья и сколько Разных трещин и царапин На его дубовой ножке. И о трещинах подробно; Об одной, о самой главной, Что прилежной тонкой змейкой Вдоль сухих волокон вьется, Как река на пестрой карте. А под тонким одеялом Тело как бы потерялось, Лишь лицо, уставясь в угол, Смотрит остро, напряженно На икону золотую С потемневшим ликом Девы. У стола — дорожки трещин, У людей — морщинок сетки Лица без морщин — чужие, Словно чистый лист бумаги, Словно вещь из магазина. У нее на лбу морщину Первого большого горя Смерть отца напечатлела. После первой ночи с мужем В уголке виска, у глаза, Пролегла одна бороздка — Страха, разочарованья. А сегодня появились Неожиданно две новых Там, где брови собирались Уголком тупым сомкнуться, И у губ, едва заметно, Завтра, после пробужденья, Обе сгладятся, исчезнут, А покуда в них — страданье, Просьба страстная, молитва. За окном стучатся липы, И минутная морщинка Меж бровей ширококрылых Углубляется, длиннеет: Не жандармы ль? не за ними ль? Но в саду черно и глухо. Это ветер, ночь и думы Страхи праздные рождают. А в углу, из-за лампадки, Два больших и светлых глаза Смотрят ласково и скорбно На подушку, где молитва Из беззвучных уст струится. — Благодатная Мария, Любящих приют надежный, Утешительница павших И отчаявшихся пристань, Ты все видишь, Ты все знаешь, Ты плохого мне не хочешь, Ниспошли… ему спасенье, Дай спокойных сновидений. Богородица Святая, Поучительница темных И не знающих дороги, Если должно совершиться То, что я готова сделать, Дай мне знак простой и внятный. Но в малиновой лампадке Огонек не колебался, И глаза смотрели кротко — Так спокойно, так печально, Словно скорбь в себя вобрали Всех людей и всех столетий. — Ты, наверное, не хочешь, Чтобы я его любила. У тебя в глазах равнина, У него в глазах большое И пылающее солнце. От лампадки свет внезапно Залил комнату, как снегом… У Сената в день восстанья… Снегом… с негой… с поцелуем… Богородица не хочет, Смотрит грозно, без привета. Я не буду, я не буду. От меня Она уходит! Сквозь окно и через липы… Я бегу за нею следом С криком: Матушка-голубка, Солнышко мое, постой же! И она остановилась, И сказала: Спи, родная. Я заснула. Я заснула. Я все сделаю, как хочешь. Я заснула. Я заснула. И спросить и он ответит: Ты не знаешь? я не знаю. Ты не помнишь? я не помню. Хорошо не знать, не помнить. Я вот знаю, сколько футов Составляет ярд английский И в каком году родился Вольфганг Амадеус Моцарт; Знаю всякое — и что же? Мне от этого не лучше, Мне от этого не легче. Ведь совсем еще недавно Люди к небу порывались, И романтики учили, Что в другом каком-то мире Все не так, все по-иному. Но столетье пролетело, И следов иного мира Не могу я обнаружить, Оглушенный шумом-звоном Переполненных трамваев И истошных заголовков Да синкоп безумной скачкой По заезженным дорогам Засоренного эфира; И лети хотя б в ракете, Не найдешь иного мира. Все Америки открыты, Белых мест на карте нету. Только изредка, случайно, Перед сном, когда не слышат, С головой под одеялом Бесполезно строишь планы, Как бы написать поэму, Где б герои появлялись Только в легких очертаньях; Все пунктиром, все не прямо, Только слабые намеки Расплывающихся красок, Только контур от сюжета, Только аромат от темы. А за этим — словно отзвук Колыбельного напева, Музыкой темно-зеленой В дрему тихо увлекая, Листья липы, листья липы…

И в светлицу до рассвета

Воротилась, только где-то

Разорвала я шутя

Сарафанчик, растеганчик,

Сарафанчик…

На свиданьях (всех на свете) — Взгляды, речи, прикасанья. Взгляды гладят, льнут и молят, Говорят или скрывают. Речи взглядам помогают — То легко, то запинаясь; Пылко ли: «Меня влечет к вам, Как рокочущее море К берегу в часы прилива!» Или робко: «Я хотела Вам сказать… Нет, я забыла…» Прикасанья ж выражают Все, чего не могут взгляды, Все, него не могут речи, И у нас в саду сегодня Те же взгляды, те же речи, И знакомый голос шепчет: – Мой хороший, милый мальчик, Ты мой светлый, мой любимый. Хорошо, что ты признался. – Я тебя нашел сегодня, Я тебя не потеряю, Мы отныне нераздельны: Нет меня, и ты исчезла, Что-то общее, родное, Навсегда, совсем, навеки, Нет конца и края нету, На твоих ресницах вечность, Жизни смысл на лбу в морщинке И вселенная сгорела. Наших щек едва коснувшись. — Как ты говоришь красиво, Как тебя приятно слушать. Только вот что, поздно, милый, Я пойду. Прости. Пусти же. – Что такое ты сказала? Я не слышал и не понял. – Ты понять меня попробуй, Дорогой мой, сумасбродный. Нам нельзя соединяться — Жизнь у нас не состоялась. – Жизнь у нас теперь начнется. Это будет так, ты слушай: Мы одни с тобою будем, Никого не будет рядом, И моя рука с твоею Расставаться будет только Для того, чтобы коснуться Плеч твоих, волос иль шеи. Будем жить, любить, работать И читать друг другу строки Из любимых, из поэтов, И в лесу гулять под вечер, Чтобы шишки под ногами, Чтобы воздух чистый-чистый. Чтоб легко, чтоб паутина Неожиданно в лицо бы, А когда стемнеет, дома Ты играть и петь мне будешь Гурилевские романсы. – Это было бы возможно Через двести лет иль больше, Да и то навряд ли… Милый, В двадцать лет все губы алы И все девушки красивы. Ты еще не отличаешь Страсть из сердца и из книги. – Понимаю… Ты не веришь, Что мечта осуществится. Ты права. Нам невозможно Здесь, теперь соединиться. Ты должна бежать со мною. – Если даже убежим мы… Рай всегда бывает краток. Ты со мной не будешь счастлив, Или будешь, но недолго. А потом — подумай, милый — Ты любить меня не будешь. Что тогда я стану делать? Ты представь хоть на минуту: Может, лучше-то не будет? Может, будет только хуже? — Я тебя не понимаю. Ведь тому назад минуту Ты была совсем другая: Мы щеки щекой касались, Мы огонь губами пили. Разве можно нам расстаться? Если тянет… если сильно… – Нужно только удержаться. Это трудно, но несложно. – Я тебя не понимаю. – Мы других не понимаем, Нас никто не понимает — Все мы очень одиноки. И пошла дорожкой к дому. Ночь была совсем такая, Как бывает на свиданьях. Лунный свет блестел повсюду, Там где надо — серебрился, Там где надо — в тень скрывался. Даже соловей, наверно, Засвистал, запел, защелкал. Может быть, цвели жасмины. Я не знаю, я не видел. Я стоял и только слушал, Как шумят листвою липы, А потом бродил по саду, Временами повторяя: – Все мы очень одиноки.

Вьется ласточка сизокрылая…

Осень. Мокрые скамейки И шуршанье под ногами. Я на время отлучался И нашел по возвращенье Все другое, все иначе. Так всегда, везде и всюду. Лет тому назад с десяток Я хотел быть баритоном: Чтобы сотни бедных женщин В вожделении смотрели, Как я выйду на эстраду, Как стальною диафрагмой Выжму ля бемоль с надрывом И с поклоном благосклонным Буду ждать рукоплесканий, Истеричных криков «браво» И с записками букетов. А теперь — совсем иное: Я б хотел быть фармацевтом. И тогда б, в тиши аптечной, Изобрел бы я таблетку, Чтобы у моей любимой Голова бы не болела. В наше время (странно ль это?) Голова болит так часто: Трудно многое постигнуть, А принять еще труднее, Скрыться ж вовсе невозможно. Ведь в саду моей поэмы Сыро, мозгло, неуютно, Пахнут осенью осины, Пахнут бренностью березы; Опадая, листья липы Прилипают друг ко другу И лежат бесплодной коркой, Для чего-то прикрывая Замерзающую землю. А в усадьбе стынут стекла И шаги ступают тише. Там в окне, чужой и строгим, Чей-то профиль с бакенбардой Декабриста больше нету, Что с ним, тоже неизвестно. И она, в лиловом платье, Прислонясь к колонне белой, Смотрит, как редеют листья, Как готовятся деревья Встретить голыми ветвями Белый и хрустящий холод. Платья воротник высокий Шею скрыл до подбородка, И на лбу легла вторая, Новая уже морщина. Каждый жест, наклон и ракурс Четкой линией намечен, Словно все это рисунок, Словно этот бархат платья — Не взаправду, а пастелью. Так картинкою на стенку Предо мной моя Россия. Той России больше нету, Той России я не видел. Почему ж я точно знаю, Сколько в этом доме комнат И которые ступеньки Под ногой поют протяжно? Иль с рожденьем мы теряем Что-то очень дорогое И к нему потом стремимся? Говорят, что у России Флаг был белый-синий-красный: Красный, словно в косах ленты, Синий, как на ниве точки Васильков, сухих и грустных, Белый, как поля зимою… Очень белой и веселой, Ноздри щиплющей зимою Я когда-то где-то видел Девушку в берете красном С синей розою в петлице. Имени я не запомнил: Может, то была Россия?.. Мы придумали Россию, Я придумал, ты придумал, Он, она, оно — так надо. Но России нет на свете. Может быть, была — не знаю; К сожаленью, я там не был. Тра-та-там, тра-та-там, К сожаленью, не был там. Для меня она — поэма, Грусть диагональных струек, Рваных, — на стекле вагона, Если за окном потемки, Дождь и дождь и дождь и дождь и… Где тот дом теперь и что в нем? Канцелярия совхоза Иль районная больница? Это всё не так уж важно, И не в этом вовсе дело. Лип и клавесин подобных, Чувств таких, переживаний Ричардсону бы хватило Толстых на десять романов. Мне же это — вздох случайный Так, вздремнулось ненароком. Вот и кончилась поэма. Впрочем, я забыл о главном, О «товарищах-потомках». Не исключена возможность, Что потомство откопает Рукопись моей поэмы. На такой прискорбный случай Нужно сочинить заране К ним прямое обращенье, Пальцем указав на темы, На идеи основные, И попутно объясняя, Что к чему и что же автор, Собственно, сказать желает. Вы, не знающие больше Войн, арестов, эмиграций, Лагерей, бомбардировок,— Вам наверно будет странно, Почему в такое время, Где вопросов неотложных — Словно комаров в болоте, Где проблем насущных, важных Как в харкотине бактерий, И когда поэт обязан Все понять и разобраться, Указать собратьям выход — Почему в такое время Выводить опять на сцену, Что другие описали И не раз и много лучше, Да к тому же без сюжета, Нету знания эпохи, Даже просто рифмы нету. Почему? Ответить трудно. Только вы меня поймете, Персонажи из поэмы, Вы, картонные фигурки, Что вырезывал я в детстве И потом играл часами На полу, в саду, на печке. О, фигурки из бумаги, Как уйти к вам? За окошком Липы не шумят. Их нету. За окном — дома и полночь. Я готов. Рюкзак в порядке. Обувь выдержит с неделю. Шарф свой затяну потуже (Иль совсем не надо шарфа)… Вот уж позади остались Шум шагов по тротуару И бессонница унылых Фонарей на перекрестках. Как нога ступает мягко По земле, родной опоре! — И приветствует знакомых: Камни, рытвины и лужи! Скоро будут и мозоли, Компаньоны дальних странствий! Никогда не знал, что ночью Так тепло и так просторно. Только в поле есть дорога. Только ночью светят звезды.