Гурко. Под стягом Российской империи
Шрифт:
Овладеть Константинополем, взять в свои руки ключи от черноморских проливов…
Велик соблазн, но реальность отодвигала то, чего так жаждал и о чем говорил лишь в интимных беседах с близкими.
Но сегодня даже родной брат Николай, ни тем более военный министр Милютин и канцлер Горчаков и слышать не желают, чтобы гвардия вступила в Стамбул. Александр именует его Константинополем.
Александр садится в карету, велит возвращаться назад, в Порадим. Он мысленно видит себя на белом коня, въезжающим в город впереди полков, четко, как на параде, печатающих шаг…
Говорит недовольно брату, великому князю:
— Ты вместе с Горчаковым и Милютиным отнимаешь у меня мое сокровенное — почувствовать себя хозяином Константинополя и Босфора, насладиться Золотым Рогом и гаванью. Я считал, что наконец-то отдам дань поруганному османами Царьграду.
— Твоя минутная слабость, брат, может стоить России всего, чего достигли этой кампанией.
— С того времени, когда Россия встала на черноморских берегах, мы имеем на проливы такие же права, как и. Оттоманская Порта, Но какое отношение к Дарданеллам и Босфору у Англии? — Помолчал, снова заговорил: — Я возвращаюсь в Петербург. Дальнейшее будет зависеть не только от нас.
— Ты намерен вернуться в столицу, не ожидая окончания кампании?
— Она фактически завершена. Я желал финиша в Константинополе, но, к огорчению, от меня сие не зависит… Теперь, когда генерал Гурко приближается к Константинополю и недалек тот час, когда он властно постучит в его ворота, ты с Горчаковым и Милютиным не позволяете это сделать. — Свел брови, посмотрел в окошко кареты на горы, сказал снова: — В Петербург меня зовут обстоятельства.
— Ты имеешь ввиду беспорядки на Патронном?
— Они, как тебе известно, имели место не только на одном заводе. Здесь, среди моих верных солдат, я чувствую себя в безопасности больше, чем в Петербурге, где развелось слишком много разного рода нигилистов, но мой долг лично проследить, как выкорчевывается всякая крамола. В России нет места безумному свободомыслию, от коего одно неустройство государственное…
— Оттоманская Порта запросила перемирия. — Александр Второй и князь Горчаков стояли друг против друга в сияющем от чистоты салон-вагоне царского поезда. — Я велел великому князю Николаю Николаевичу при ведении переговоров не допускать уступок. — Император холодно смотрел на министра иностранных дел. — Наши союзники румыны, сербы и черногорцы должны иметь полную независимость. Я желал бы того для Боснии и Герцеговины, но вы, князь, сами говорили, нам необходимо успокоить австрийцев, потому мы согласны на автономию и протекторат.
— Ваше величество, — Горчаков ежился, зяб по-стариковски, — Австрия все более и более принимает враждебное к нам положение и сближается с Англией. Россию будут склонять на автономию Болгарии под протекторатом Турции либо Австро-Венгрии.
— Мы уже это слышали.
— Но при нынешней ситуации…
— Нынешняя ситуация, князь, поставила нас в положение победительницы.
— Ваше величество, иногда и в победах ощущается горечь. Достаточно вспомнить Кавказскую войну. Шестьдесят лет мы покоряли многоплеменный Кавказ. Замирили от Каспия до Черноморья, но какой ценой! И что скажет история, будущее об отъезде миллиона черкесов?
— Они покинули Россию, подстрекаемые турецкими эмиссарами.
— Вы правы, ваше величество, происки Турции. Но куда смотрели наши военные, наконец, дипломаты, допустившие, чтобы народ покинул родину, могилы предков и скитался на чужбине?
— То прошлое, князь, ему четверть века, вернитесь ко дню сегодняшнему.
— Простите, ваше величество, — Горчаков слегка поклонился. — Из Вены Николов пишет: Дьюла Андраши готовит ноту России. Он протестует против создания на Балканах независимого славянского государства Болгарии. Андраши ссылается при этом на нарушение нами Рейхштадтского и Будапештского соглашений. Как бы нам ни было трудно, а мы обязаны отстаивать свободу Болгарии…
— Я иначе мир и не мыслю. Разве не ради этого сражался российский солдат на Шипке и вел гвардию через зимние Балканы Гурко? Знаете, Александр Михайлович, этот генерал своими боевыми действиями радует меня, равно тому, как злит Абдул-Хамида и наводит страх на турецких военачальников. Да, да, великий князь Николай Николаевич сядет за стол переговоров, когда генерал Гурко овладеет Адрианополем и начнет победоносный марш на Стамбул. Вот тогда турецкая делегация будет покорно принимать те условия, какие мы им продиктуем.
— Турки подпишут, но согласится ли с такими условиями Европа?
— Когда сапоги пруссаков топтали землю Франции и Бисмарк содрал с них контрибуцию, Европа молчала. Так почему же, когда моя армия шагает по османской империи и несет освобождение славянам, я слышу дикий визг Европы?
— Я разделяю с вами, государь, этот протест. Россия стоит у Европы словно кость поперек горла.
— Не отрицаю.
— В связи с этим, ваше величество, у меня есть сообщение посла из Лондона — графа Шувалова: адмирал Хорнби получил предписание ввести флот в проливы и расчехлить орудия.
— Звон якорных цепей услаждает слух Абдул-Хамида и его визирей и рассчитан на то, чтобы успокоить их. Что касается нас, то мы прекрасно понимаем, что это непомерно жадная, обрюзгшая старуха Виктория трясет оружием, стараясь запугать Россию. Видит Бог, лорд Биконсфилд движет эскадру из Безикской бухты к проливам и обратно, как неуверенный шахматист фигуры… Мне кажется, любимец королевы лорд Биконсфилд был более последовательным, когда носил просто имя Дизи.
— Я думаю, ваше величество, этим актом Биконсфилд пытается поднять дух турецкой делегации, когда она сядет за стол переговоров.
— Весьма возможно. Но если это так, то могу сказать, Биконсфилд от Дизи недалеко ушел, также пачкает в свои штанишки.
— С вами, ваше величество, нельзя не согласиться, однако лорд Биконсфилд ненавидит нас не меньше, чем когда он носил короткие штанишки юного Дизи. И прежде, и теперь британский кабинет охотнее воевал бы с нами австро-венгерскими солдатами. Но нам все-таки будет довольно неприятно, если введем армию в Стамбул под жерлами пушек английской эскадры. Тем более на ратные подвиги кабинет лордов усиленно подбивает королева Виктория.