Гурты на дорогах
Шрифт:
Его глаза почему-то опять напомнили Гале глаза рыси. Кровь прилила к ее вискам.
— В общем сокращаюсь: надоело мне быть идейным холостяком. Экономическое положение мое обеспечено: имею сберкнижку на четыре тысячи монет. Женюсь.
Легкая улыбка тронула губы девушки, но слушала она с удовольствием. Спросила с каким-то вызовом:
— На ком?
— На вас. Вы мне глубоко нравитесь, ну и… в чем дело? Как писали в прошлых романах: предлагаю вам сердце.
Холодный солнечный ветерок обдувал лицо девушки. Она спокойно посмотрела на Упеника и негромко, как бы взвешивая слова, ответила:
— Да, вы мне нравитесь, Олэкса. Я… питаю слабость ко всему красивому. Но принять ваше предложение я не могу.
Он чуть побледнел.
— Вопрос: почему?
— Мне сперва надо окончить институт. Потом… потом есть и другие личные обстоятельства.
— Значит, получаю чистую? — усмехнулся Упеник. Он с минуту ехал молча, стараясь сохранить небрежный вид. — Понимаем. Хотите поймать ответственного, чтобы всем вас снабжал? Некрасив, староват, да червонцами богат? Что ж, ладно. Как это поется в песне: «Мы найдем себе другую раскрасавицу-жену»…
Он резко осадил коня. Жеребец попятился, заплясал на месте, — и тогда черты Олэксы исказились, он хлестнул дончака по храпу, поднял на дыбы и бешеным наметом поскакал назад, к головному гурту. Ошметок подкопытной грязи взлетел и ударил Галю по спине.
XXII
За косогором показались голые вербы, труба ремонтных мастерских зерносовхоза. Буланый мерин Веревкина неторопко ступал по обочине. В придорожном кювете Осип Егорыч увидел одинокий поздний василек, а еще через несколько шагов — бледно-желтый одуванчик. Оба цветка низко пригнулись к сырой, охладевшей земле, и листья и стебли их были значительно мельче и короче летних. Последние холода и одуванчик и василек видимо, переносили, собравшись в комок, но стоило проглянуть неяркому ноябрьскому солнцу, и вот уже они, как ни в чем не бывало, развернули свои лепестки. Веревкина поразила жизнестойкость этих цветов. Так до самой вьюги они и будут отвоевывать себе каждый новый день, чтобы цвести и плодоносить. И что же после этого остается сказать тем людям, которые жалуются на трудности жизни: кому она дается легко? Зато ведь люди могут не только сопротивляться, но и побеждать.
Галя Озаренко подъехала к Веревкину и пустила свою кобылку рядом с его буланым. Глаза ее счастливо блестели, а посадка выглядела еще горделивей. Рука зоотехника стиснула уздечку так, что побелели суставы; он глухо проговорил:
— Глядя на вас, можно подумать, что вы сейчас… покорили чье-нибудь сердце.
И тут же подумал: до чего же он иногда плоско острит!
— Может, вы, Осип Егорыч, и угадали. Но, выражаясь вашим напыщенным слогом, я должна ответить, что «мы разошлись, как в море корабли».
Само собой случилось так, что и он, и Галя оглянулись назад: Олэкса Упеник приотстал и теперь ехал с головным гуртом. Он о чем-то весело и уверенно разговаривал с доярками, они смеялись.
— Почему ж, Галя, — спросил Веревкин, — вы не согласились, если Упеник вам… все-таки нравится?
Галя надменно пожала плечами:
— Мне и серьги могут нравиться. Но это же не значит, что я их обязательно должна носить? Примерить — это другое дело. А потом, кто вам это сказал, что Олэкса — это было серьезно? Просю дорожное увлечение. Надо же чем-то заняться. С ним скучно. Он только и знает: «Торговая сеточка», «Денежка любит уход, а девушка расход», «Все в порядке, деньги есть, вино в палатке». Все его разговоры — это кто где устроился, что и как сумел достать. Да притом он уверен, что и сам он — драгоценный «продукт»!
Она движением головы откинула назад волосы и вдруг расхохоталась так, что на глазах выступили слезы. Веревкин разжал руку, уздечка свободно обвисла.
Въезжали в зерносовхоз «Задонский».
По обеим сторонам широкой улицы потянулись деревянные дома под камышом, черепицей, железом. Из-за каменных огорож и плетней виднелись яблоневые, сливовые сады, с кое-где уцелевшими бурыми листьями. На круглой, словно пятак, площади выделялось двухэтажное здание средней школы, контора с вывеской и деревянным щитком для газет. Невдалеке, за оттаявшим серо-голубым прудом, темнели круглые юрты — их херсонцы видели впервые. Каждый невольно подумал: так вот где мне придется жить и работать! Много задонцев во главе с начальством вышло встречать украинцев.
Когда колонна заполнила площадь и люди обоих совхозов стали знакомиться, Галя задала Веревкину вопрос, который в этот день остающиеся херсонцы задавали тем, кто уходил в армию:
— Будете писать?
— Вам? О чем?
— О чем хотите! Мне все будет приятно.
Веревкин вдруг повернулся к ней в седле; лицо его было красно, рот искривила напряженная улыбка.
— Все?
Галя вспыхнула, чуть опустила голову; золотистая прядь упала на выпуклый лоб, прикрыла бровь. Сказала, стараясь произнести как можно спокойней:
— Думаю, что все.
И стала глядеть в небо, точно не знала, куда девать глаза.
Солнце еще высоко стояло над голыми садами, но уже чувствовался конец дня. Высоко в холодной и глубокой синеве летела запоздавшая станица диких гусей, — спешила на юг. Гуси, как и всегда, летели углом. Их далекий призывный крик донесся до земли, и невольно все херсонцы стали поднимать головы и смотреть в небо.
— Тоже эвакуируются, — сказал кто-то.
— На все время холодов.
— А верят, небось, что снова наступит тепло и они вернутся в Россию?
— Вот так и мы вернемся в свой совхоз.
Гуси улетали все дальше и дальше, давно уже не было слышно их крика. Вот и весь угол скрылся под длинным редким облаком, а люди все еще стояли и смотрели им вслед, и на всех лицах отражалась надежда.
Москва
Февраль 1946 г, — февраль 1947 г.