Гусарские страсти
Шрифт:
— Что? Ни черта не помнишь?
— Нет.
— А какой ты был вчера герой! Грозился истребить под корень местные племена, устроить Варфоломеевскую ночь иноверцам, порубать «чурок» на дрова. Требовал танк или хотя бы саблю и коня. Поминал добрым словом конницу Буденного и почему-то Александра Македонского.
Бессвязные воспоминания о событиях вчерашнего дня по-прежнему кружились хороводом в голове Никиты, но никак не выстраивались в стройную и последовательную цепь. Что сон? Что явь? Что бред? Что реальность?
— Кажите, шо вчора
— Ты ж не хохол, не балакай. Или забыл свою национальность? Что было? Гуляли вчерась, братец! Буйно гуляли-с! — ответил Лебедь-Белый и, закончив разминку, побежал в умывальную комнату, гулко топая по длинному коридору.
— Солдат, ступай в казарму, — простонал Никита. — Передай сержантам, чтобы строили роту. Сейчас приду.
— Какое ступай, — усмехнулся Шмер. — Бери, братец, шинель лейтенанта и неси чистить. Как раз подсохла, и грязь хорошо облетит. Вон она, в углу за дверью стоит, к стенке привалившись.
Никита посмотрел и увидел. Действительно, шинелка торчком, облепленная от погон до полы сухой серой коркой.
— Это где я так упал? Хорошая грязь! Качественная!
— Н-да! Не упал, друг мой, тебя уронили и валяли по земле. Скажи спасибо, что не убили. Ашот спас от верной гибели. Ребра болят? Челюсть цела?
— Челюсть? Кажется, цела… — Никита ощупал лицо и тотчас заныла бровь. — Лоб болит!
— Это тебе кулаком звезданули. Хорошо, кастета в руке у туркмена не оказалось в этот момент. А когда он его достал, то мы уже прибежали на выручку.
Солдатик, прислушивающийся к разговору, был выставлен за дверь крепкой рукой Колчакова вместе с ромашкинской шинелью.
И сей момент в комнату вломился следующий посыльный. Он обратился не к Ромашкину, а к Шмеру:
— Товарищ старший лейтенант. Вас комбат вызывает. Срочно!
— Меня? Может, с Ромашкиным попутал, казак? Может, замполита?
— Не-е-е, вас требует! Точно. Он еще громко что-то по-татарски кричал и топал ногами.
— По-башкирски. Он же башкир. Но непринципиально. Право слово, монголо-татарское иго! Вернее, башкиро-монгольское. Передай, что меня нет. Передай, придет Ромашкин, только почистится и приведет себя в порядок. Нет, стоп! Вот тебе задача: иди, отмывай сапоги, но вначале постучи друг об друга хорошенько, да шапку отбей от грязи, расчеши ее, а то она словно блин смялась и скомкалась.
Третий солдат, вломившийся вызывать Колчакова, был озадачен чисткой брюк.
— Да что ж вчера было-то?! — взмолился Никита.
— Ну, замполит! Ну, забулдыга! — возвел очи горе Шмер. Пришлют же на нашу голову кадры! И где их только выкармливают? Где обучают? Скажи, Колчаков, вы с одного церковно-приходского училища?
— Почему это с церковного?
— Вадик, вас ведь обучают о душе заботиться, опиум для народа распространять. Так вы из одной бурсы?
— Из одной. Только разных приходов и епархий.
— Чувствуется. Он, в отличие от тебя, пить совсем не умеет. Этот… хмырь, знаешь, что вчера начудил?! Не расхлебать теперь. В городе белому человеку опасно появляться месяц-другой.
— И что начудил? Говори уж, не томи! Ночью вас было обоих без переводчика не понять. Вломились, словно слоны…
— Никита пытался устроить этническую чистку Педжена. Трубил, как слон, и бился, как тигр. И откуда мощь голоса в столь худом организме — кожа да кости, ну еще жилы и кал!
— Короче, Миш!
— Короче, вчера произошла битва при Ватерлоо, Бородино и Педжене, одновременно!
…Постепенно, по мере сбивчивого рассказа Шмера к Ромашкину возвращалась память. Ночные кошмары — драки, погоня, цыгане, пляски — не бред и не сон. Самая настоящая явь, опасная и жутко неприятная. Судя по всему события, еще не завершились, развязка ожидалась впереди, но неизвестно какая…
Итак, Никита и Шмер в сопровождении аксакала убыли из казармы в неизвестном направлении, оставив скучать Ахметку.
За забором их поджидал старенький ржавый «Москвич», желтая поверхность которого облупилась во многих местах, а грубо нанесенная грунтовка поверх «родной» краски совершенно не совпадала с ней. Оттого машина была похожа на старого леопарда, затаившегося в саване.
Из машины выбрался огромный, тучный мужчина. Носатый. Армянин? Тот самый Ашот? Его четвертый подбородок колыхался на необъятной груди, а большой живот поддерживался широченными подтяжками. Казалось, лопни они, и пузо оторвется от тела и — упадет на землю, по закону всемирного тяготения.
— Вай! Миша! Друг дорогой! — армянин обнял Шмера, словно старинного приятеля.
— А это мой кореш, о котором я говорил, — Мишка подтолкнул вперед Ромашкина. — Ценнейший человек. Герой! Доброволец! Прибыл строить коммунизм в песках Каракума.
Ашот расплылся в широкой счастливой улыбке. Одет он был в хорошую дубленку, но без пуговиц. На каждом пальце, за исключением больших, — по дорогому перстню. Джинсовые штаны и рубашка были явно привезены кем-то из Афгана и куплены по случаю. Распахнутая рубашка оголяла грудь, в зарослях склоченных черных волос — большой золотой крест.
После церемонии приветствия Ашот с трудом протиснулся в крохотную машину. Рядом с ним усадили тщедушного дедулю, иначе ни одному из офицеров на переднем пассажирском сиденье было не уместиться. Машина просела, скрипнула рессорами. Никита вслух усомнился, выдержит ли ходовая часть.
— Нэ бойся, рессоры усиленные. Смелей садись. Баня и рэсторан ждут нас!
— Ашот, почему не купишь себе «Волгу»? Зачем мучаешься в этой коробчушке?
— Хм, я бы купил, но зачем лишний раз привлекать внимание начальства. Меня уже первый секретарь горкома вызывал, выказывал неудовольствие, что постовые милиционеры мне честь отдают. Я ему говорю: «Дорогой товарищ секретарь, хозяин, я об этом их не просил, они сами! Ну, не буду же останавливаться возле каждого легавого и совестить его, мол, зачем эта нэнужная лесть».