Ha горных уступах
Шрифт:
А медведь страшно лес ломает, когда в капкан попадется.
Но они побоялись идти туда; ночь была.
К утру шум утих.
— Устал, бедняга! — говорят охотники, — надо взглянуть на него; не освободить ли его, коли ему так уж неловко в железном обруче…
Идут они, и вдруг остановились, словно им кто нибудь пылью глаза засыпал, даже ружья дрогнули у них в руках, а у Тиралы, говорят, ружье и совсем из рук вывалилось.
Сорванные ветви, вырванные с корнем деревца, поваленный сухостой, кучи щепы, коры — целая полянка в лесу образовалась, открытая и светлая; а под сосной человек лежит в изорванной горской рубашке, с изодранным поясом, весь в крови, со слипшимися от крови волосами, исцарапанный, покрытый ранами, словно по нем боронили. Думали они, думали, что делать, подойти или убежать, — так им стало страшно.
— Не иначе, как чорт взбесился! — говорит Цапек.
— Или боролся с каким-нибудь духом, и тот его одолел, — говорит Сулся.
— Эй! — говорит Тирала из Костелиск, (он охотник был в такие вещи верить), — я знаю! Уж не тот ли это грешник, что грехи свои, как живое мясо, в руках носит и зубами рвет?
— Или черти подрались — говорит Цапек.
— Или, кто знает, уж не чорт ли человека задушил и сюда швырнул, — говорит Сулоя.
— И! — говорит Тирала. — Чего ж бы ему было до утра с ним в лесу возиться?! Что же ты думаешь, это так, как в корчме бывает, когда двое мужиков начнут таскать друг друга за чубы? Злому духу довольно коснуться человека! Только пальцем ткнет он тебя, а ты уже там!..
Но старик Андрей Сечка, мудрый мужик, ничего не говорит, только смотрит и ворчит:
— Чего сказки рассказывать? Краснобай! Я этого мужика откуда-то знаю. Подождите-ка! Солнце ярко засветило, присмотрюсь я.
Подошел, смотрит, кричит:
— Э! Да ведь это Дикий Горец из Югрова! Видел я его не раз и не два! Не иначе, как он рехнулся! Никто тут такой кутерьмы, кроме него, поднять не мог! Поранил ветвями грудь, шею, лицо, руки — страсть! Как решето стал! Что это с ним случилось! Люди милые!..
— Ну, и мужик же был! — говорит Тирала.
Все уже набрались храбрости и подошли к нему вслед за Сечкой.
— Дикий Горец? Луптовский? Я его знал! — говорит Сулся. — Ты ему, бывало, только в руки попадись, сразу в воздухе станешь зубами пятки ловить! Видел я его на ярмарке в Левоче, когда он коня на спину взвалил, как ягненка.
— Эх! Встречал и я его несколько раз, — говорит Сечка. — Раз он мельничное колесо рукой остановил. Мы как раз из города ехали. Мельник бежит — что за дьявол?! — и перекрестился даже, а тот держит и смеется, шельма. Что дашь, — говорит, — за то, чтоб я пустил колесо. Дал ему мельник два талера, нельзя было иначе. Да и мельник не бедный человек, Каминский из Шафляр.
— Отец! Сечка!.. Слышите? — отозвался Сулея. — Мне сдается, что он еще жив! Дрожит!
Нагнулся Сечка, а он, Дикий Горец, глаза открыл и шепчет:
— Эх! Что меня одолело? Девка и лес одолели…
И умер.
ФРАНЕК СЕЛИГА И ГОСПОДЬ БОГ
Был мужик, Франек Селига; он в Магуже в рудниках работал; руду доставал. Красив он был так, что, когда он шел по деревне, бабы дрожмя-дрожали. И гордился же он своей красотой, страсть! — хвастался… И тем он еще кичился, что родом был шляхтич, — так о Селигах и Зыхах Витовских говорят.
— Я из шляхты, — говорил он.
— И да ведь и цыгане тогда еще красть не начинали, когда ты уж шляхтичем был! — смеялись над ним.
В Кузницах жил пан Вавельский, управляющий; у него была дочь Анелька, красавица, какой еще на свете не бывало. Понравилась панна Вавельская Франеку Селиге.
— Вот мне пара, — говорил он, — словно нас из одной сети вынули, как двух пеструшек.
И раньше он щеголем был, а теперь ему уж и удержа не было. Кожух на нем черный, длинный, красными широкими шнурами обшитый, штаны девятью синими полосками расшиты (а уж самому что ни на есть богатому хозяину пяти полос хватало). Он сам на себя заглядывался; сапоги светлые, желтые, шляпа с широкими полями, тетеревиное перо на ней. Панна с отцом по воскресеньям ездила в костел, в Новый Торг; туда ходил, нарядившись, и Франек Селига. Когда было грязно, он уж и не знал, как идти. Скакал все больше с камня на камень, чтобы ногой в грязь не ступить. Он ловкий был.
Пить перестал, курить перестал, ни-ни, все только деньги откладывал, да рядился. А в костеле святой Анны, в городе, когда там, Бог весть, сколько народу бывало, он умел протолкаться к скамье, на которой сидела панна Вавельская с отцом.
Там он не надоедал Господу Богу. Не помнил, где он, только нос задирал — какой-де я красавец — и посматривал на панну. Да и она на него иногда смотрела из-за молитвенника.
А Франек это объяснял в свою пользу; он был страшно самоуверен и всегда спорил со всеми.
— Полюбила она меня, — говорил он. — Не может иначе быть!..
— Кто?
— Анеля.
— Какая Анеля? Мостова?
— Вот еще!..
— Кубы Ветряного?
— Очень надо!
— Кшентовская?
— На что она мне!
— Да какая же Анеля? Мацькову Анелю за Бронка выдали, Стосецкую тоже выдали, она на Гладкой хозяйничает, не для тебя уж она — какую же ты там еще Анелю нашел!
— Не девка она, панна!
— Панна?
— Панна.
— Да ведь ты мужик!
— Вот еще!.. Я из шляхты!
— Ну! Из той, что коров пасет!
— Ну, и пусть!
— Да скажи же, Франек, не болтай ерунды, какая Анеля полюбила тебя?
— Вавельская.
— Из Кузниц!
— Да.
— Да ты рехнулся?
— Нет, не рехнулся!
— Она тебя полюбила?
— Ну да!
— Да тебе, никак, глаза песком засыпали?
— Нет, не засыпали!
— Ну, если так, что ж ты, — женишься?
— Женюсь.
— Жди! Так ее за тебя и отдадут! Был бы ты хоть органистом или кем нибудь в этом роде!.. А ты кто? Просто рудокоп и только!
— Зато я красив так, что хоть диву давайся!
— Что правда, то правда, — нечего и говорить, не чорт тобой отелился, да только откуда ты взял что она тебя полюбила?
— Посматривает на меня.
— Ну, вот… Да ведь и лиса на картошку смотрит, а есть ее не станет!
Придет Франек в Кузницы за рассчетом, смотрит во все стороны, глаза все проглядит, нет ли где Анельки? Она ему ведь глубоко в сердце закралась. Ну, и добивался того, что иногда подойдет к ней и несколько слов скажет. Она, хоть и панна была, а от него не убегала; в городском платье она только по воскресеньям да по праздникам ходила, а в будни носила простую юбку, платок на голове, и башмаки носила простые, деревенские.