Хадамаха, Брат Медведя
Шрифт:
Умгум, мрачно подумал стоящий на пороге Хадамаха, а жизнь нам, видать, дадена только для того, чтоб бабушка ею командовала да направляла. Иначе и живем-то мы непонятно для чего! Он любил своих родителей – с вечным отсутствием ушедшего на охоту отца, с его злостью, когда дичь не шла и рыба не ловилась, с его нелегким характером. Любил мать с ее постоянными хлопотами и долгими походами по лесам в поисках целебных трав и возней с заболевшими детенышами, ради которых она оставляла Хадамаху. И брата любил – таким, какой он есть! И они любили его – со всеми его желаниями, мечтами и планами. С его собственной, только ему принадлежащей жизнью! И каждая его удача заставляла отца и брата восторженно реветь, а мать молчала, но так улыбалась, так! Хадамаха точно знал, что им нужны и его добыча, и его успехи, и его награды. Даже
– Я тяжкую жизнь прожила и вот до чего дожилась! – продолжала жаловаться бабушка. – Чужие люди всегда слушали, что я говорю, муж-покойник, взрослый человек – слушал, а собственные дети да внук на мои советы плевать хотели…
Ну да, целыми днями только тем и заняты – сидим и хотим бабушке плохое сделать. То плюнуть, то из дома погнать. Двигаясь бесшумно, Хадамаха опустил на порог молоко. Лучше он сегодня в караулке у городских ворот поспит – если дяди там и нет, кто-нибудь из знакомых стражников пустит! Он повернулся и побежал прочь. И уже не слышал, как на кухне их дома ехидный старушечий голосок невинно согласился:
– Муж тебя слушал – это точно! Да и вся слобода тоже слышала, как ты его костерила…
– А ты, соседка, в чем внуку-то советы давать собираешься? – столь же невинно поинтересовалась кожевница. – Как каменный мяч кидать или как преступников выслеживать?
Свиток 7,
о том, как в город приезжают трое странных гостей
– Чего явился? – скроив гримасу, спросил Пыу.
– А вы чего, дядька Пыу? – Хадамаха тоже глядел недовольно, но рож корчить не стал, лицо его оставалось невозмутимым, как вытесанное из дерева. – Вы ж вроде болеть собирались?
– Не время болеть-то, когда мэнкв у ворот! – торжественно провозгласил Пыу.
Хадамаха невольно вздрогнул и быстро глянул в сторону распахнутой створки – и тут же облегченно перевел дух. Мэнква у ворот, к счастью, не наблюдалось. Хадамаха повел плечом: не его дело, ежели Пыу охота из себя героического стражника корчить.
– Дядька Пыу, а можно, я там посплю? – неспешно следуя за щуплым стражником – на три торопливых шажочка Пыу приходился один шаг Хадамахи, спросил парень и кивнул в сторону ворот, за которыми скрывалась будочка привратной караулки. Еще совсем недавно между сбитыми из цельных дубовых стволов, а поверху окованных железом воротными створками запросто расходились двое груженых нарт. Но сейчас ворота были плотно закрыты, а для пущей осторожности с внутренней стороны еще подперты стеной утрамбованного снега. По приказу тысяцкого каждый стражницкий караул в свое дежурство затаскивал на городскую стену ведра и поливал снеговую затычку водой, намораживая плотный ледяной покров. Если Хадамаху пустят спать в караулку – ведра точно ему таскать.
– А и спи, жалко, что ли, – согласился Пыу, мгновенно сообразив насчет ведер. Судя по расчетливому взгляду, брошенному им на голое заснеженное поле перед воротами, на вырубку леса вокруг стен он Хадамаху тоже вместо себя наладит.
Хадамаха помнил, как нынешним Вечером он выбрался из тайги – на это поле! Тогда он подумал, что сразу очутился в самом центре ледяного города, – таким шумным и людным оно было. Повсюду шатры, орали зазывалы, шла азартная торговля, и Хадамаху дважды пытались обокрасть, пока он проталкивался сквозь толпу к воротам. Сейчас поле было оглушительно пусто! По приказу жрицы-наместницы Югрской земли, присланному из Хант-Манска, торжище ликвидировано, торговцы, певцы-олонхосуты [2] и прочий люд отправлены под защиту городских стен. Только отряды стражников под прикрытием парящих в воздухе жриц выходили в поле, раз за разом вырубая окрестный лес и расширяя кольцо пустого пространства перед городом. Под глубоким снегом скрывались острые остовы срубленных деревьев и были в беспорядке навалены стволы – в надежде, что если мэнквы выскочат из леса, то
2
Исполнители героического эпоса олонхо, состоящего из многих сказаний.
– Что, бабка из дому погнала? – насмешливо поинтересовался Пыу, оглядывая недлинную очередь из груженых нарт и немногих верховых на оленях, выстроившуюся к низенькой и довольно узкой – на ширину саней – створке в стене, через которую в город просачивались немногочисленные по нынешним временам приезжие. В руках Пыу держал банку с краской – ставить временные номерные знаки на прибывших из тайги оленях.
– Не гнала. Сам ушел, – мрачно буркнул Хадамаха – уж кого-кого, а Пыу посвящать в свои семейные проблемы не хотелось совершенно.
– Во-во! Дядька твой тоже сам уходит, – все так же насмешливо кивнул Пыу. – И мамаша твоя, помнится, как девчонкой была, сама уходила. По десять раз на Дню. Как бабка ее допечет, так по улицам и бродила – девчонке-то в караулке спать не годилось, а к подружкам проситься она стеснялась. Побродит, побродит, да обратно в дом вернется – куда ж ей деваться? Пока один раз не ушла – и больше не вернулась. Дядька твой тогда чуть ума не лишился, сестру разыскивая. Ну потом, конечно, весточка из тайги пришла, что жива, замуж вышла… Помню, видел все это. Я с твоим дядькой давно дружбаню. А на мамаше твоей даже жениться хотел! – в голосе его звучало легкое удивление, точно сейчас он не мог понять, как такая мысль забрела ему в голову. – Она тогда красивая была, стройная, как камышинка, опять же озорная, веселая. Одеться умела, хоть и не богато, но как-то так, будто не простая городская девчонка, а из сильного рода, – словно успокаивая самого себя, добавил он.
– Мама и сейчас красивая, – буркнул Хадамаха.
Пыу привстал на цыпочки, с усмешкой заглядывая мальчишке в лицо:
– Красивая? Да брось! Это в тайге-то, в чуме, да среди вашего орочьего племени? Небось поседела уже вся, спина от работы крючком согнулась, лицо морщинами пошло! Опять же близнецов народила – брательник твой небось такой же здоровенный, как и ты?
– Что вы, дядька Пыу, – куда здоровей, – скрывая усмешку, процедил Хадамаха.
– Во-от! – довольно протянул тот. – Раздуло, значит, мамашу твою после родов, как бычий пузырь над Огнем. Или, наоборот, высохла, будто щепка! Опять же бьет ее твой отец – признавайся, бьет ведь, не может такого быть, чтоб мужик, почитай, вовсе дикий, таежный, женку кулаком не потчевал! А она тихая вся такая, несчастная, забитая, в шкурах драных…
Хадамахе сразу вспомнилась мать на празднике-проводах в честь его отъезда. Стройная, уверенная, с гладким, как летняя зрелая ягода, лицом, без единой седой волосины в толстых черных косах, в праздничной пелерине-сили из соболей, что добыл для нее отец, в изукрашенном золотом нагруднике. И переваливающиеся у нее за спиной громадные фигуры отца и брата, готовых в клочья порвать любого, кто захочет ее обидеть, и даже слегка сожалеющих о том, что таких не находится. Эту картину быстро сменила другая, из самого раннего детства: мать в тот день, когда на племя Мапа напали извечные враги Амба, – вставшая над вкопанным в землю срубом, где спрятали детей, оскаленная в боевой ярости, от одного рыка ее Амба разбегались, поджав хвосты… Хадамаха поглядел на щуплую фигурку Пыу, лысеющую головенку, вечно грязную и затерханную стражницкую куртку – и, не выдержав, захохотал.
– Что, дядька Пыу, – постанывая от смеха, выдавил мальчишка. – Не в моем рту рыба – так тухлая, не в моей упряжке олень – так безногий?
– А что ты смеешься-то, что смеешься! – аж скача вприпрыжку вокруг Хадамахи, повизгивал Пыу. – Со мной бы мать твоя совсем не так жила!
– Это точно! – снова зашелся Хадамаха.
– И детей бы вовсе других народила! – привставая на цыпочки, так что согнувшийся от смеха Хадамаха едва не шарахнулся физиономией об его шлем, выпалил Пыу. – Может, не таких здоровых, зато поумнее! Слыхал, вон, как я дело-то об убийстве чукчей раскрутил – не выходя из караулки! – И, видя искреннее недоумение на лице Хадамахи, обиженно пояснил: – Ну насчет яда-то – кто догадался?!