Хаггопиана и другие рассказы
Шрифт:
Зная о моем страхе перед врачами, моя новая жена хранила мою тайну, и, хотя никто из нас этого не понимал, это было самое худшее, что мы могли сделать. Возможно, если бы я сообразил раньше…
Видите ли, мистер Белтон, у меня появился… да, новый орган! Из моего живота вырос придаток, похожий на хобот, с маленькой дырочкой на конце, словно второй пупок! Естественно, в конце концов мне пришлось встретиться с врачом, и, после того как он осмотрел меня и сказал самое худшее, я взял с него клятву — или, вернее, заплатил ему — чтобы он молчал. Он сказал, что орган невозможно удалить, так как он стал частью меня: со своими кровеносными сосудами, главной артерией и связями с моими легкими и желудком. Орган не был злокачественным образованием, но больше врач ничего объяснить не мог. Однако после ряда изнурительных анализов он все же смог сказать, что моя кровь тоже претерпела изменения. Судя по всему, в моем организме было слишком много соли. Врач сказал, что вообще
На этом все не закончилось, мистер Белтон, поскольку вскоре начали происходить другие изменения — на этот раз с самим похожим на хобот органом, когда крошечное отверстие на его конце начало открываться!
А потом… потом… моя бедная жена… и мои глаза!
Хаггопяну снова пришлось остановиться. Он сидел, раскрыв рот, словно вытащенная из воды рыба; все его тело била дрожь, по лицу стекали тонкие струйки влаги. Снова наполнив стакан, он напился мутной жидкости и вновь вытер внушающее ужас лицо шелковым платком. В горле у меня пересохло, и даже если бы я хотел что-то сказать, вряд ли сумел бы это сделать. Я потянулся к своему стакану, просто чтобы чем-то себя занять, пока армянин пытался овладеть собой, но стакан, естественно, оказался пуст.
— Я… мне кажется… вы… — судорожно пробормотал Хаггопян и зашелся хриплым лающим кашлем, собираясь закончить свою жуткую историю. Голос его стал еще более нечеловеческим, чем прежде.
— Вы… у вас куда более крепкие нервы, чем я думал, мистер Белтон, и… вы были правы: вас не так-то легко потрясти или напугать. Собственно, это я трус, поскольку не могу рассказать все до конца. Я могу лишь… показать вам, а потом вы должны уйти. Можете подождать Костаса на причале…
С этими словами Хаггопян медленно встал и снял расстегнутую рубашку. Словно загипнотизированный, я смотрел, как он разматывает шелковую ленту на поясе, как становится видимым его… орган, слепо шаря на свету, словно хобот муравьеда! Но это был не хобот!
На конце его виднелась открытая пасть — красная и омерзительная, с рядами острых мелких зубов — а по краям ее шевелились жаберные щели, вдыхая разреженный воздух!
Но даже на этом все ужасы не закончились. Когда я, пошатываясь, поднялся на ноги, армянин снял свои жуткие темные очки! Впервые я увидел его глаза, его выпученные рыбьи глаза без белков, словно шары из черного мрамора, сочащиеся болезненными слезами в чуждой для них среде, глаза, приспособленные к мутной воде морских глубин! Я помню звучавшие в моих ушах последние слова Хаггопяна, пока я, не разбирая дороги, бежал по берегу к причалу, слова, которые он прохрипел, сбрасывая пояс и снимая темные очки с лица:
— Не жалейте меня, мистер Белтон, — сказал он. — Море всегда было моей первой любовью, и я многое о нем не знаю даже сейчас, но еще узнаю. И я буду не одинок среди Обитателей глубин. Среди них есть та, кто уже ждет меня, и та, кто еще придет!
Во время короткого путешествия назад в Клетнос, несмотря на то что услышанное в немалой степени меня ошеломило, журналист во мне все-таки взял верх, и я снова подумал о чудовищной истории Хаггопяна и ее столь же чудовищных последствиях. Я думал о его огромной любви к океану, о странной мутной жидкости, с помощью которой он, очевидно, поддерживал свое существование, и о тонкой пленке защитной слизи, которая блестела на его лице и, видимо, покрывала все его тело. Я подумал о его странных предках и экзотических богах, которым они поклонялись, о созданиях, выходивших из моря, чтобы спариваться с людьми! Я думал о свежих отметинах, которые я видел на брюхах акул-молотов в большом аквариуме, отметинах, сделанных не паразитами, поскольку Хаггопян выпустил своих миног в море три года назад, и о второй жене, которую упоминал армянин, по слухам, умершей от некоей «экзотической болезни»! Наконец, я подумал о других слухах, ходивших о его третьей жене, о том, что она больше не живет вместе с ним. Но лишь когда мы причалили в Клетносе, я понял, что эти слухи на самом деле не соответствуют действительности.
Ибо, когда верный Костас помогал старой женщине выйти из лодки, она наступила на тянувшийся за ней край платка. Платок и ее вуаль составляли единое целое, и из-за ее неуклюжести на мгновение приоткрылись лицо, шея и плечо чуть выше левой груди. В тот же миг я впервые увидел целиком ее лицо… и красные шрамы, начинавшиеся чуть ниже ключицы!
Наконец мне стало ясно странное влечение, которое испытывала она к Хаггопяну, подобное омерзительной тяге, которую испытывали к жуткой миксине из его рассказа ее добровольные жертвы! Мне также стало ясно, почему меня привлекли ее классические, почти аристократические черты, ибо это были черты одной известной в последнее время афинской модели! Третьей жены Хаггопяна, вышедшей за него замуж в день своего восемнадцатилетия! А потом, снова вспомнив о его второй жене, «похороненной в море», я, наконец, понял, что имел в виду армянин, когда говорил: «Среди них есть та, кто уже ждет меня, и та, кто еще придет!»
Цементные стены
За два месяца до написания «Призывающего Тьму», в июне 1967 года, я закончил «Цементные стены», которые Август Дерлет сразу же взял в готовившуюся к публикации антологию «Рассказы о Мифе Ктулху». Я взял свой гонорар (целых семьдесят пять долларов, за которые был крайне благодарен) книгами издательства «Аркхэм Хаус», что было с моей стороны вполне разумным поступком — будь эти книги у меня сейчас, они стоили бы целое состояние! Но, хоть я и могу пролить слезу по этому поводу, вряд ли мне стоит жаловаться, поскольку в нескольких случаях они спасли мою шкуру (в финансовом смысле). В любом случае в свое время «Цементные стены» действительно появились в «Рассказах о Мифе Ктулху» вместе с еще одним рассказом Ламли, а также произведениями других современных авторов. Однако для «Цементных стен» этот сборник не стал местом вечного упокоения, поскольку впоследствии я использовал это название в качестве главы для моего первого романа о Мифе — «Беспощадная война».
Никогда не перестану удивляться тому, как некоторые, якобы считающие себя христианами, получают извращенное удовольствие от несчастий других. И окончательно я поверил в это, когда начали распространяться досужие слухи и сплетни, последовавшие за трагической гибелью самого близкого из моих родственников.
Некоторые полагали, что точно так же, как луна влияет на приливы и отчасти на медленное движение земной коры, она влияла и на поведение сэра Эмери Уэнди-Смита после его возвращения из Африки. В качестве доказательства они указывали на внезапно возникшее у моего дяди увлечение сейсмографией — наукой о землетрясениях, которая настолько его захватила, что он построил свой собственный прибор — модель, не имеющую обычного бетонного основания, но при этом настолько точную, что она способна измерять даже самые малейшие глубокие толчки, от которых постоянно содрогается наша планета. Именно этот прибор стоит сейчас передо мной, спасенный из руин коттеджа, и я все чаще бросаю на него опасливые взгляды. До своего исчезновения дядя проводил перед ним многие часы, словно без особой цели, изучая едва заметные движения пера самописца.
Что касается меня, то я находил более чем странным неприязнь, которую сэр Эмери, какое-то время живший после своего возвращения в Лондоне, испытывал к метро, предпочитая тратить немалые деньги на такси, нежели спускаться в «черные туннели», как он их называл. Да, странно. Но я никогда не считал подобное признаком душевного расстройства.
И все же даже его немногие самые близкие друзья, казалось, были убеждены в его безумии, считая, что виной тому его жизнь в опасной близости от мертвых и давно забытых цивилизаций, столь его увлекавших. Но разве могло быть иначе? Мой дядя был одновременно любителем древностей и археологом. В своих странных путешествиях в чужие края он вовсе не ставил целью получить какую-либо личную выгоду или признание. Он предпринимал их, скорее, из любви к жизни, чем из желания снискать славу среди своих коллег, которые чаще всего от него просто отмахивались, хотя и завидовали его прозорливости и любознательности, которые, как я теперь начинаю понимать, были скорее его проклятием, нежели даром. Мне горько сознавать, что они отвергли его после жуткого завершения последней экспедиции. В свое время многие из них добились своего нынешнего положения благодаря открытиям дяди, но после своего последнего путешествия он предпочел не делиться с ними славой. Полагаю, что по большей части их злорадные утверждения о его помешательстве имели своей целью лишь преуменьшить величие его гения.
Последнее сафари явно приблизило его физический конец. Прежде осанистый и крепкий для человека его возраста, с черными как смоль волосами и постоянно улыбавшийся, он основательно сгорбился и сильно потерял в весе. Волосы его поседели, а улыбка стала нервной, с отчетливым подергиванием в уголке рта.
Еще до того, как с ним произошли чудовищные изменения, сделавшие его объектом насмешек для бывших «друзей», сэр Эмери расшифровал или перевел — в чем я не особо разбираюсь — несколько рассыпающихся древних осколков, известных в археологических кругах как «Фрагменты Г’харна». Хотя он никогда в полной мере не обсуждал со мной свои находки, я знаю, что именно полученные благодаря им сведения заставили его отправиться в злополучное путешествие в Африку. Вместе с горсткой близких друзей, таких же ученых, он отправился в дебри на поиски легендарного города, который, как считал сэр Эмери, существовал за многие века до того, как были заложены фундаменты пирамид. И действительно, по его расчетам, первобытных предков человека еще не было в природе, когда впервые поднялись к небу каменные бастионы Г’харна. Заявления моего дяди об их возрасте, если они вообще существовали, подтверждались и новыми научными исследованиями «Фрагментов Г’харна», относивших их ко времени до начала триасского периода, и ничто не могло объяснить тот факт, что они не превратились в многовековую пыль.