Ханский ярлык
Шрифт:
— Да не так же, Ефросинья Ярославна, а вот так. А теперь кидайте.
Какие же болваны эти мужчины. Ничего не понимают.
Ксения Юрьевна, увидев дочку за занятием мужским, не девичьим, днем ничего не сказала, а вечером, придя в ее покои, попеняла:
— Зачем ты, доченька, ножи кидать стала? Наше ль это дело? Вся дворня дивится.
— А ну татары набегут, маменька.
— С татарами ратиться мужчины станут. А мы лишь молитвой пособлять будем.
— Да, а если в крепость они ворвутся?
— Ну, значит, судьба.
— Но я не хочу так! Мать
— Ух-ух,— разулыбалась княгиня,— какая ты у меня боевая!
Даже матери, самому близкому человеку, не могла Ефросинья признаться, зачем это ей ножи понадобились. Все в сердце своем держала. А каково это девушке? Ни с кем не поделиться, не посоветоваться.
А меж тем мать с братом хлопочут, готовят невесту к венцу. Надо и новые платья пошить, украшения изготовить. И ехать на чем-то ж надо. В сарае стояло несколько повозок, резьбой и материей изукрашенных, но в пожар все подчистую сгорели, одни колосные ободья да шкворни остались.
Призвал к себе Михаил тележного мастера-тесляра24.
— Надо к выезду княжны сделать новую колу, да чтоб мягко в ней было и красиво.
— Сделаю, князь, постараюсь. Уж для Ефросиньи-то Ярославны лоб расшибу, не кола будет — яичко.
И действительно, сделал тесляр колу на загляденье. Не кола — теремок на колесах с дверью и крышей. Крышу сверху березовой берестой покрыл, чтоб дождь не промочил, ежели вдруг в пути случится. Сиденье кожей обил, подложив снизу оческов льняных целую охапку. Позвал князя смотреть. Михаил Ярославич осмотрел, даже внутрь влез, посидел на мягком сиденье. Вылезши из колы, спросил:
— Доедет до Переяславля?
— Хошь до самой Орды,— уверенно отвечал тесляр.
— Типун тебе на язык. Чего ей в Орде-то делать?
— Это я так, для примеру, Михаил Ярославич, для расстояния. А до Переяславля что тут? Рукой подать. Моя кола и туда и сюда выдюжит.
Несколько раз собираясь втроем, обсуждали, чего за невестой дать в приданое. Оно бы, конечно, хорошо какой-нито город, как встарь было, но надо в грядущее смотреть.
— Это усилит Переяславль,— сказал Александр Маркович.— Это ныне дружны мы, а ну какая замятия начнется, с нашего ж города на нас ратников пошлют.
— Это верно,— вздохнула Ксения Юрьевна.— Може, черных людей дать за ней хоть бы сотню?
— Оно бы неплохо, но после татарского набега едва ль не половина в рабство угнаны, есть вески, где землю орать некому.
— Я думаю,— заговорил Михаил,— лучше дать за ней полтысячи гривен.
— И только-то? — удивилась Ксения Юрьевна,— Чтоб потом муж попрекал бедняжку нашей скупостью?
— Еще можно на столько же скоры собрать, мехов драгоценных.
— А выход? С чем ты в Орду поедешь, если позовут?
— Да в этом году уже вряд ли позовут. Есть слух, что они там меж собой перессорились.
— Тоже ничего хорошего,— сказала княгиня.
— Почему, мама?
— Сейчас Александр — жених Ефросиньин — там, а в свою замятию поганые могут и наших затянуть. Вон Ногай за собой русских князей аж в Польшу и на Дунай таскал.
— Что делать, Ксения Юрьевна! — сказал Александр Маркович.— Он царь. Прикажет, и пойдешь.
— Но нашим-то какая корысть в те края лезти?
— Корысть есть, княгиня. Если хан с собой наших зовет, так хоть в это время выхода не требует. А при удачном походе еще и добычей оделит. Татары стараются своих союзников не обижать. Этого у них не отнимешь.
— Ой, не хотела бы я, чтоб ты, Миша, на какой-то там Дунай ходил.
— Мама,— улыбнулся Михаил,— но они не станут ни тебя, ни меня об этом спрашивать.
Посоветовавшись, решили, что в приданое Ефросинье помимо гривен соберут с дюжину собольих сороковок1.
И вечером Ксения Юрьевна пошла к дочке, сообщила ей о готовящемся приданом. Думала, порадует, но та сидела какая-то безучастная.
— Что с тобой, доченька? Уж не заболела ли?
— Да нет, мама, все со мной в порядке.
Лукавила княжна, лукавила. Не очень-то «в порядке» с ней было. Днем девка Тоська похвасталась ей, что за конюшней Сысой поймал ее и «щупался» и за себя звал идти.
— Как за себя? — похолодела Ефросинья от ревности, вдруг охватившей ее.
— Ну замуж, через церкву, по-людски чтоб,— делилась Тоська.
— Ну а ты?
— Я сказала, подумаю, мол. Да у княжны спроситься, мол, надо.
Убила ее Тоська своим сообщением, без ножа зарезала. Понимала Ефросинья умом, что никогда не сможет стать невестой Сысоя, но новость о том, что он скоро станет принадлежать Тоське-дуре, сразила ее. Даже дикая мысль в голову пришла: «Ах, зачем я родилась княжной?» А эта дура словно ножом в ране ковырялась:
— Ты ж позволишь мне за Сысоя, Ефросинья Ярославна?
Да?
Ах, как хотелось сказать ей: «Не смей и думать о нем!» Но нельзя, она же может догадаться о ее неравнодушии к парню.
— Делай как знаешь,— ответила девке, язык не повернулся дать согласие.
И что ж? Тоська не упустила своего счастья. Через две недели обвенчались с Сысоем, на их венчание в церкви был сам князь. В тот вечер вся дворня перепилась, горланила песни едва не до полуночи, плясали. И, слушая все это, княжна Ефросинья лежала в холодной постели и тихо плакала от тоски, вдруг навалившейся на нее. Назавтра Тоська не явилась, что обозлило княжну: «Ага, милуется, негодница. Ну, погоди же».
Призвав к себе дворского Назара, княжна как можно спокойнее сказала ему:
— Назар, переведи мою Тоську в коровник, я не нуждаюсь в ней.
— Хорошо, Ефросинья Ярославна. Я пришлю другую девку.
— Только девку, а не бабу,— сказала княжна, осененная нечаянной подсказкой дворского.
И когда на следующий день явился к ней князь Михаил и спросил:
— Фрося, за что ты прогнала от себя Тоську? — она не замешкалась с ответом, сказала уверенно:
— За то, Миша, что княжне-девушке и служить должна девушка же. Не баба. Неужто не ясно?