Ханты, или Звезда Утренней Зари

Айпин Еремей Данилович

— Э-э-э… такие вещи нам нужны!

Демьян удивится и попытается объяснить художнику:

— Это вещи не старинные. Сам делал. После войны.

Художник тоже обоснует свой интерес.

— Ну-у-у!.. — выразительно протянет он. — Я занимаюсь народным творчеством…

— Тут и украшений никаких нет, — скажет Демьян. — Ни тамги, ни орнаментов…

— Э-э-э… — энергично махнет рукой Михайло Ефимыч. — Мы, люди искусства…

И он с жаром начнет говорить об искусстве, о народном творчестве и многом другом, связанном с этими вопросами. Демьян, конечно, не все поймет в длинном монологе художника, но главное ухватит — гостя интересует все, что создано не умом и руками, а сердцем. И Демьян, коль нужны такие

вещи, без лишних слов отдаст их экспедиции из города. В музее или где в другом месте будут — пусть люди посмотрят, если это им нравится. Тем более что теперь всякую домашнюю утварь можно свободно купить. Правда, жена Анисья — на то она и женщина — все же поворчала для порядка.

Это произойдет после Дня Безумия. А День Безумия подступал постепенно. Всем существом чувствовал, как он приближался. И боялся этого дня, и знал, что никуда не денешься. И вот…

Пришло это время — не стало жизни.

Не стало жизни. Быть может, жизнь остановилась. Быть может, жизнь кончилась. Четко запомнит только линии, что сведут его с ума. Сначала сознание заскользит по линиям, потом понесется с умопомрачительной быстротой. И он потеряет сознание, лишится рассудка. И тогда руки возьмутся за дело — сотворят первую линию. Быть может, самую главную. Сначала вверх, потом — вниз. Сотворят линию, в которой будет все. И пойдут руки творить то, что им прикажет сердце. А сердцу захочется свершить чудо — ведь оно помнит каждую линию, каждый изгиб, каждый поворот, каждое закругление, каждую выемку, наконец…

Будет восход, будет утро, будет полдень…

Сердце все творит без устали…

Пройдет бессонная ночь.

После бессонной ночи снова придет утро, и вслед за утром придет дядя Василь…

Он мудрым взглядом окинет Демьяна, скажет обычные слова и потом, как бы между прочим, деликатно произнесет:

— Что сотворили твои руки… — хотя это творение он ни разу не видел и не увидит никогда.

И тут Демьян очнется и медленно начнет приходить в себя. Что сотворили руки? Кого сотворили? Откуда дядя Василь знает?! Почему сказал про руки, а не про сердце? Ведь творит-то сердце! Это дядя Василь должен знать. Так кого же сотворило сердце? Кого сотворили руки? Кого?!.

Дядя Василь что-то сказал про день. Кажется, спросил: «Что делаешь сегодня?..»

«А-а, да, день. Это пришел День Безумия. И, быть может, дядя Василь также предчувствовал его приход, как и я. Иначе откуда бы он узнал про творение сердца и рук… Возможно ли такое творение?.. Ни один в сиру еще не сотворил живого человека. Образ живого человека. Ни один. Ни разу. Ни в какие века. Творили только богинь и богов. Разве Она богиня? Богиня? Моя богиня?! И я сотворил Ее образ. Взялся за творение Ее земного образа. Сердце начало творить… А что делать с этим образом? Она человек, а не богиня. Она земная, живет не в небесах. Но все же… может быть, Она выше богини? Она сильнее богини? Неужели Она сильнее и выше?! Может быть, все может быть… Что делать с образом? Что делать с незаконченным творением рук и сердца своего? Не молиться же на него. Если не молиться, не преклоняться — тогда зачем он? Ведь не станет он живее и теплее земного человека. Не станет лучше и прекраснее живого человека, своего земного двойника!.. Ох, жаль!.. Но это так… Лучше не сотворишь… Не вдохнешь человеческого дыхания…

Это так…

И тут уже ничего не поделаешь.

Ничего…»

Дядя Василь ушел. Видно, он и не ждал ответа на свои слова.

Демьян, окончательно очнувшись от сомнамбулического состояния, долго сидел в раздумье: как быть? Делать что с творением сердца своего? Как жить дальше? Как и для чего? Какой смысл в возвращении в жизнь? Может быть, вообще нет никакого смысла? Смысла-то нет. Нет смысла. Может быть, это и хорошо — нет смысла. В отсутствии смысла есть что-то притягательное,

есть другой смысл. А, пусть будет так. Пусть… А творение? С творением что будет? Почти нет творения, есть только одна линия. Ах, да — линия! Если принять «отсутствие смысла» — что тогда будет с линиями? Значит, линии исчезнут, уйдут в небытие. Уйдут — будто и не было никогда. Но ведь они были. Они есть. Они должны остаться. Они должны жить… Вот где истинный смысл жизни. На сегодня, на завтра, на послезавтра…

Утро. Полдень. Вечер. Ночь…

Утро…

Утром он осторожно взял свое незаконченное творение и положил в дальний угол лабаза, подальше от посторонних глаз.

Прошли дни.

Снова зашел дядя Василь. Теперь он напоминал свата. Впрочем, он и вправду считался лучшим сватом среднего течения Реки: умел разговаривать с людьми, умел уладить любое щепетильное дело. Главное же было в том, что все те, кого он соединял, потом жили душа в душу. Он приходил, говорил о том о сем и между тем намекал на свои услуги. Когда Демьян понял, куда клонит дядя Василь, он резко сказал:

— Нет!

В ту пору он и слышать об этом не хотел.

Дядя Василь оставил его в покое.

Творение же много лет пролежало в укромном углу лабаза. И однажды, уже будучи учеником старших классов школы, его увидит Микуль, старший сын Демьяна. Он долго будет смотреть на таинственную линию. После спросит отца:

— Что это?..

— Эт-то… Эт-то…

Отец вдруг начнет заикаться. Но потом все же скажет после недолгого молчания:

— Эт-то… прошлое…

И сын снова замрет над линией, над этим творением, что так и осталось незаконченным. А линия полна будоражащей экспрессии: от нее трудно оторваться. Когда отводил глаза, тотчас появлялось ощущение потери, неприкаянности, пустоты. В ней была необъяснимой мощи завораживающая сила. И может быть, к лучшему то, что Демьян не довел до конца, не завершил линию своего творения. Стоит ли будоражить людей?..

На лице сына он прочтет немой вопрос: «А каким было это прошлое?»

Демьян вдруг весь посветлеет: голова приподнимется, морщинки на обветренном лице разгладятся, заблестят глаза. И он выпрямится, словно помолодев на два-три десятка лет.

«Это… было прекрасным…»

Сын никогда больше не будет спрашивать об этом. Он чуть заметно, тепло так, улыбнется каким-то своим мыслям. И Демьян поймет: сын что-то уловил или, вернее, как и дядя Василь много лет назад, почувствовал. Почувствовал что-то такое, о чем в словах не говорят. Просто невозможно выразить словом. Невозможно, и в этом нет, наверное, надобности. Хорошо, когда можно обойтись без слов…

Сын, верно, крепко запомнил живую линию творения своего отца. В следующий приезд домой на каникулы он привез книжку в желтой твердой обложке и пояснил, что там — рисунки. А сотворил их сородич по имени Геннадий Райшев. Это первый и пока единственный художник нашего народа, добавил сын. Профессиональный.

— Ну-ну, посмотрим, — усмехнулся Демьян. — Посмотрим, как пишущую палочку ханты держат.

Тогда он еще сомневался, что ханты могут также хорошо владеть карандашом и ручкой, всякой техникой и другими мудреными приборами, как и ружьем и веслом, топором и ножом. Больно уж все далеко друг от друга…

Не спеша, основательно осмотрел книгу со всех сторон и лишь после этого раскрыл ее и замолк. Молча, словно скрадывал очень пугливого и осторожного зверя, шел по следу книги, по следу ее знаков — перелистывал страницы. Иногда, видно, забывшись, вздыхал удивленно:

— … - во вздохе можно было уловить только невнятные «х» и «м».

И шел дальше по следу. Шел молча. Временами, словно запутавшись и потеряв след, возвращался назад на несколько страниц и, распутав хитросплетения точек, штрихов и линий, снова пускался по следу. Наконец остановился надолго, изумленно вздохнул.